Вместе с тем нет необходимости впадать в крайность и объявлять динамические законы не соответствующими законам природы, как это делает, например, Л. Бриллюэн. «Законы классической механики представляют собой математическую идеализацию, которую нельзя считать соответствующей реальным законам природы… Классическая точка зрения пренебрегала действительной ролью и значением экспериментальной погрешности. Ошибки считались случайностью», [43, с. 150–151], — пишет он. Безусловно, всякий закон отражает общее, повторяющееся в действительности, «спокойное — и потому закон, всякий закон, узок, неполон, приблизителен» [4, т. 29, с. 136]. Но все это не может быть представлено как «обвинение» закону, как доказательство того, что он не соответствует действительности. «Ошибки, — продолжает Бриллюэн, — существенная черта картины мира, подлежащая учету в теории… Детерминизм необходимо заменить статистическими вероятностями» [43, с. 151].

Последний вывод свидетельствует о том, что автор, отойдя от лапласовского детерминизма, не «подошел» еще к диалектической трактовке детерминизма. Сознавая объективную роль случайности, Бриллюэн не видит ее единства с необходимостью. Квантовомеханические закономерности статистичны, но это не свидетельствует об отсутствии «закономерных связей внутри мира единичных явлений, как утверждают позитивисты; напротив, статистическая закономерность как раз и есть выражение общего закономерного в единичных явлениях…» [см.: 31, с. 379].

Если ранее детерминизм отрицал случайность как следствие незнания, то новое отношение к случайности не могло не проявиться в негативном отношении к детерминизму. Так, в связи с развитием квантовой теории, начался второй этап кризиса детерминизма [см.: 80, с. 70–87]. Вероятностное описание и детерминизм были объявлены несовместимыми (Н. Бор, В. Гейзенберг, М. Борн, И. фон Нейман, П. Дирак, П. Иордан). Однако это была несовместимость вероятностного описания и лапласовского детерминизма. Становление вероятностных идей в других областях знания — биологии (генетика), химии (квантовая химия), управлении (кибернетика), социологии (социальная статистика) углубило кризис старой схемы детерминизма и определило необходимость дальнейшей разработки диалектико–материалистической концепции детерминизма — задачи, которая до сих пор не может быть признана решенной.

Проблемы и противоречия, рассмотренные выше, были неразрешимы в рамках физической науки (хотя и выявились прежде всего в физике). Как справедливо указывает М. Бунге, «философ может подозревать, что туман, окутывающий квантовую механику, является, по существу, философским и рассеять его можно лишь с помощью средств, которых нет в обычном инструментарии физика — а именно с помощью логики, семантики, эпистемологии и методологии. Более того, философ имеет все основания считать, что туман, окружающий квантовую механику, замедляет прогресс этой фундаментальной физической теории в течение последних тридцати лет…» [46, с. 131].

Однако то обстоятельство, что многие сугубо физические аспекты квантовой теории не находят должного развития из–за использования неправильных методологических приемов, вовсе не является основанием для вывода, будто данные проблемы и противоречия могут быть решены исключительно философскими методами и с философских позиций. Бунге между тем пытается сделать именно это. «…Пришло время признать, — пишет он, — что квантовым теориям необходимо избавиться от классических аналогий, а также, что они имеют дело с sui generis — вещами, которые заслуживают нового родового имени, скажем квантонов» [46, с. 158]. Бунге представляется, что подобное новое название позволит разрешить некоторые проблемы квантовой механики тем, что… элиминирует их: «Обходясь без классических понятии частицы (точно локализованного макротела) и волны (возбуждение поля), мы тем самым обходимся без корпускулярно–волнового дуализма и знаменитого «принципа» дополнительности, краеугольного камня копенгагенской доктрины. С нашей точки зрения, квантон — это ни классическая частица, ни классическое поле, а некая сущность sui qeneris, которая при одних обстоятельствах выглядит (разрядка моя. — В. О.) подобно частице, а при других — подобно волне…» [46, с. 146].

В действительности в различных условиях (методах и средствах наблюдения) микрообъект объективно ведет себя либо как волна, либо как частица. Рассмотрение микрообъекта как некоего «ни того ни другого», которое лишь «выглядит» (именно выглядит, а не является) в разных обстоятельствах волной или частицей, вызывает определенный агностический скепсис по отношению ко всей квантовомеханической теории, но не снимает проблему. В самом деле, признание того, что «квантон» только «выглядит» частицей или волной, сохраняет вопрос: почему и при каких именно обстоятельствах он так «выглядит»?; а также: почему он не «выглядит» как обладающий волновыми и корпускулярными свойствами одновременно? Таким образом, проблема корпускулярно–волнового дуализма не снимается, а лишь деонтологизируется, переносится на уровень семантического анализа.

Несомненной заслугой Бунге является указание, что случайность как неотъемлемый элемент квантовомеханической теории, не делает еще данную теорию индетерминистской. Случайность и принцип детерминизма вполне совместимы в новом «стохастическом» детерминизме [см.: 46, с. 148].

3. Мировоззренческий аспект детерминизма в биологии

Процесс выработки и осознания диалектико–материалистической интерпретации детерминизма в биологии развертывался не менее драматично, чем в физике, и во многом воспроизводил основные отклонения и заблуждения, преодоленные физической наукой на пути к вероятностному стилю мышления.

2*

Отмеченное в отношении физики возрастание мировоззренческой и методологической роли детерминистских представлений в периоды революционного развития науки можно отнести в полной мере и к биологии. Революция, которую произвела в биологической науке теория Дарвина, в методологическом и мировоззренческом отношении была связана, как это показал Ф. Энгельс, с пересмотром детерминистских представлений, а именно — с уяснением диалектической связи необходимости и случайности [см.: 1, т. 20, с. 534–535]. Следующий крупный шаг в развитии биологии был сделан Г. Менделем также на основании учета объективного характера случайности.

На XVI Всемирном философском конгрессе в Дюссельдорфе (1978 г.) было отмечено, что мы являемся современниками новой биологической революции, выводящей биологическую науку в лидеры естествознания, что связано прежде всего с началом прямого использования результатов биологических исследований в производстве [см.: 199, с. 118]. Революция в биологии (так же как и революция в физике) определяется не только конкретными открытиями (расшифровкой кода генетической информации ДНК, успехами в исследовании рекомбинационных молекул ДНК, развитием на этой основе популяционной генетики, проблемы связи микро– и макроэволюционного процессов и т. п.), но и пересмотром детерминационных представлений, выступающих методологической и мировоззренческой базой для биологической науки.

Новый биологический материал позволил значительно уточнить диалектико–материалистическую концепцию развития. В то же время этот материал реанимировал старый спор о соотношении развития и движения (изменения), от исхода которого во многом зависит решение проблемы направленности и «целесообразности» развития — важнейшей мировоззренческой проблемы, актуальность которой в последнее время возросла в связи с исследованиями в области кибернетики.

На уровне философского исследования соотношения движения (как изменения вообще) и развития выделяются три точки зрения. Самая распространенная — понимание движения как изменения вообще, а развития как частного случая движения, изменения. Согласно противоположной точке зрения, «развитие» —