— Чего тебе? — не повернул головы воевода.

— Отец полонянки того…

— Чего — того?

— Признал я его… посадник онузский.

— Кто?!! — Любиму показалось, что над ухом бахнул раскатистый майский гром.

— Посадник, — растерянно повторил десятник.

«Слепец! — хлопнул себя по лбу Любим. — Она ж сказалась — Тимофевна, считай призналась! О чем я только думал? Да уж известно, о чем, о пятках розовых. Посадникова дщерь!!!» А ведь он уже считал девку своей законной добычей, любимой потехой, скрашивающей вороножское сидение, уже подбирал к ней ключики, даром, что порченная, чего ж стесняться, грех не велик. Но одно дело — неизвестная полонянка, а совсем другое — дочь самого могущественного здесь, на Дону, человека. «А пусть сначала Ярополка выдаст, а там уж и о дочери толковать станем», — Любим зло сжал кулаки.

Тимофей Нилыч нервно бродил взад — вперед по берегу, рядом в лодке сидел только его крестный сынок Верша, больше никого из онузсцев не было. «Тайком приплыл, не хочет, чтоб в городце про полон дочери прознали», — сразу смекнул Военежич.

— Здрав будь, посадник! — как можно веселее и уверенней окликнул гостя Любим.

Тимофей торопливо вскинул голову — он постарел лет на десять, сгорбился, осунулся, перепахавшие лицо борозды морщин стали еще глубже, в почерневших глазах застыла мука неизвестности. «А дочь-то любимая!»

— Где она! Что ты с ней сделал! — метнулся посадник к Любиму.

— Жива — здорова, — скрестил руки на груди Любим.

— Выведи, погляжу! — прикрикнул Тимофей.

— Не больно-то торопился — поглядеть, — скривил губы владимирский воевода, — мы тебя прошлой ночью ждали.

— Не мог я прошлой ночью, — казалось, подавился горечью старик, — эти дуры только под утро признались. Днем нельзя было, сам понимаешь, ни к чему в граде об этом пока знать.

— Нет, не понимаю, — сделал вид Любим.

— Все ты понимаешь, уж я тебя прознал. Где дочь?!

— Где Ярополк?

— Не могу я тебе Ярополка выдать, не в моей это воле! — с надрывом прокричал Тимофей. — Коли б в моей воле было, так давно б вас с ним выпроводил. Думаешь, я не понимаю, что, ежели не ты, так вся рать Всеволодова все равно сюда доберется, что князь этот беглый у нас как кость в горле?!

— Так отдайте.

— Ты оглох, воевода?! Сказано, нет его у меня, и где прячут, не знаю! — Тимофей нервно отер лоб. — Чувствовал ведь, что на беду этот пройдоха явился. Поманил младых бояр наших новым княжением, мол, поддержите меня, а я у вас князем здесь сяду, от Рязани отойдем, сами править станем. Такие, как зятек мой будущий Горяй, поверили, спрятали его, нам, старикам, не сказывают.

«Вон оно как, петух этот Горяй, стало быть, женишок, а князь в полюбовниках! Хитра, ох хитра!» — Любим раздраженно прикусил губу.

— Горяй-то твой, чай, не отрок безусый, чтоб в нелепицы такие верить, — раздраженно бросил он посаднику, — для вас и я с дружиной — рать великая, а вы от Рязани отходить надумали.

— Ярополк сказывает, что войско скоро его из Ростова пожалует, дескать, уж послал за дружиной своей. Обещает помощь от ростовских бояр.

— Сам-то веришь? — усмехнулся Любим.

— Нет, и не только я. Раскол у нас великий, смятение: одни выдать хотят, другие стеной стоят за Ярополка. Горяй князя схоронил, в том побожиться могу, — Тимофей широко перекрестился и, бережно достав из-за пазухи распятье, поцеловал в знак правды.

— Хорош у тебя зятек будет, — усмехнулся Любим, — если будет, — добавил он мрачно.

Тимофей дернулся, как от удара.

— Отдай дочь!

— Нет. Что хочешь делай, а покуда Ярополка не выведете, Марью не отдам.

— Жена у меня слаба, неровен час помрет, дочь не повидав. Нешто у тебя матери нет? — голос Тимофея дрогнул.

«Про матушку, выходит, правду сказала», — чуть отлегло у Любима.

— Есть у меня мать, а вот брата нету теперь, погиб из-за Ярополка, и племянники сгинули и невестка. Смекаешь? Правильно, не разжалобить меня.

В быстро сгущающихся сумерках Любим все же сумел разглядеть, как погасла робкая надежда в выцветших глазах старика.

— Дай хоть повидаться.

— То можно, — легко согласился Военежич. — Могута, Марью приведи. Да сразу ей скажи, что только повидаться, не отпускаю я ее.

«А то понадеется, а потом слезы и сопли ей утирай».

— Попортил девку мою? — сузил глаза Тимофей, разглядывая Любима.

— Чего ее портить, коли она и так порченная, — не сдержался тот и бросил в лицо посаднику то, о чем собирался молчать. — Не углядел ты за дщерью своей, а может сам свел.

— Врешь, сукин сын! — взревел Тимофей, кидаясь на Любима, но тот невозмутимо стоял скалой и даже не отстранился. Посадник сделал взмах, но не ударил, рука безвольно упала.

— Чего ж мне врать? — с холодным спокойствием продолжил Любим. — Ярополка она полюбовница, по наущению его потраву коням нашим устроить хотела. За тем и поймали.

— По глупости и малолетству то она с холопками сделать хотела, при чем здесь Ярополк! Она и видела его всего пару раз.

— А вот холопки твои иное баяли, — прищурился Любим.

— Я им косы-то повыдергаю! Змеюки! — посадник возмущался, но по едва уловимым приметам, чуть дрогнувшим векам, разжимающимся и поджимающимся пальцам правой руки, Любим понял — Тимофей вспомнил нечто такое, что может подтвердить догадку.

Тут глаза посадника устремились куда-то через плечо владимирского воеводы, Любим оглянулся. Могута с почтением чуть поодаль сопровождал быстро летящую к берегу Марьяшку.

— Бить не позволю, — предупредил Любим.

Тимофей взглянул на него так, словно увидел впервые. Военежичу показалось, что старик заглянул в дальний угол его метущейся души, и от того стало неприятно.

— У тебя, воевода, жена и детки есть? — устало спросил старик.

— Не дал Бог.

— Как появятся, так поймешь, каково оно — отцом быть. Один бродит неизвестно где, может и в живых уж нет, другая Юдифью[43] себя возомнила.

«А я значит Олоферн поганый», — хмыкнул про себя Любим.

— Батюшка! — радостно взвизгнула Марьяша, скатываясь с небольшого обрыва прямо в объятья отца. — Тятя, тятюшка, — зарылась она носом в отцовскую свитку.

— Жива, здорова? — зашептал Тимофей, оглаживая дочь по голове. — Как же так? Как же так, дитя мое неразумное.

— Я помочь хотела, чтобы они убрались, — так же шепотом отозвалась Марьяша.