Бита и в самом деле была для Джима тяжеловата и более чем на несколько дюймов длиннее, чем нужно. Он взялся руками за рукоятку и пропустил ее между ладоней вниз, так чтобы она по длине стала подходящей для свинга. Древесина была гладкой и прохладной, так тщательно отполированной, что Джим мог уловить в ней собственное отражение.

– Замечательная бита, – объявил он. – Она просто замечательная.

– Ну а теперь перчатка, – сказал дядя Зино. – Это «Роулингз». Я спросил продавца в магазине в Нью-Карпентере, какими перчатками пользуются игроки главной лиги, и он сказал, что «Роулингз». Тебе должно быть легко ловить мячи такой перчаткой.

Перчатка, как и бита, была великовата. Но ни сейчас, ни потом Джим этого не заметил. Толстые пальцы перчатки были сплетены вместе замысловатой паутиной ремешков из грубой кожи; шнурок на запястье прикреплен яркой медной кнопкой. Джим приложил перчатку к лицу и глубоко вдохнул ее запах. То был замечательный, почти забытый запах помещения, где у дядей хранилась сбруя. Джим мог часами просиживать в сарае, пока дяди чинили и смазывали сбрую – одному ему там играть не разрешалось.

Джим смотрел на маму и дядей, будто у него была замечательная история, которую он хотел бы им рассказать, да на беду не мог припомнить, на каком языке они говорят. Все казались такими счастливыми, словно они сами только что получили биту и перчатку, и только мамины глаза немного увлажнились.

– Это от всех нас, Джим, – сказала она. – Мы очень тебя любим.

– Говори за себя, Сисси, – сказал дядя Корэн. – Я бы не стал заявлять столь безоговорочно.

– Ну на дурачину-простофилю он потянет, – отозвался дядя Эл.

– Да, не вырос еще из детских штанишек, – сказал дядя Зино. – Но, думаю, он – с нами в одной связке.

Джим с битой

Летнее пастбище в сумерки.

Удар, которым мальчик был бы удовлетворен, никак ему не дается. Хотя соприкосновение с мячом происходит почти каждый раз после свинга, но нанести удар такой силы, какой рисует ему воображение, – не получается. Мяч не летит как ошпаренный в небо, а отпрыгивает в высокую траву, будто испугался какого-то шума. Словно привязанная веревочкой умирающая пчела, он еще слегка гудит, а потом катится к месту досадной остановки.

Дядя Зино подает. После каждого удара мальчика он прослеживает путь мяча до самой травы и без единой жалобы извлекает его каждый раз из нового потайного места. В том, что мальчику мало что удается, он винит себя. Просто бита слишком тяжелая. Он это понимал, когда ее покупал. Просто не хотелось каждый раз покупать новую, потому что мальчик растет. В глубине души он корил себя за то, что погнался за дешевизной.

Дядя Эл и дядя Корэн следили за полем, держась позади брата на невероятно оптимистичной дистанции. В наступавшей темноте лица их было не разглядеть, силуэты – практически одинаковые, разве что дядя Корэн – с бейсбольной перчаткой на левой руке, тогда как дядя Эл, будучи левшой, – с перчаткой на правой. Они выкрикивают слова одобрения каждый раз, когда мальчик делает удар по мячу. Они приветственно сталкиваются кулаками в бейсбольных перчатках, но это исключительно ради племянника: они уже не верят, что мяч долетит до того места на поле, где они стоят. А ближе они не передвигаются, так как мальчик из-за этого расстроится.

У всех троих братьев маленькие перчатки без карманов – старомодные бейсбольные перчатки, которые у них еще с той поры, когда сами они были мальчиками. Рукавичка дяди Эла была сшита для игрока на поле с рабочей правой рукой, но он носил ее не на той руке так долго, что уже этого не замечал. Каждый из дядей с удовольствием сыграл бы в бейсбол, если бы кто-то предложил. Но шли годы, а никто не предлагал. Так они хранили свои маленькие, должным образом смазанные бейсбольные перчатки, как реликвии, считая при этом, что такое предложение дело не банальное, но между тем – неотвратимое.

Мальчик изучает дядю Зино: он видит, как его лицо будто озаряется тихим светом, похожим на свет луны, видимый из-за облаков. Оно меняется – сотнями незнакомых лиц, незнакомых улыбок. И мальчик смотрит, пока глаза его не начинают непрерывно моргать, а ему хочется лишь одного: видеть только, что там, в этом лице.

– Все нормально, Док, – говорит дядя Зино. – Смотри на мяч. Вот он пошел.

Бейсбольный мячик в руке дяди Зино едва виден; кольцо дымка, тень. Леса с той стороны пастбища уже потемнели, заснули. И лишь память подсказывает, что между ними течет, извиваясь, река. Дядя Зино аккуратно бросает мяч в направлении мальчика, который не видит мяча до тех пор, пока тот не описывает арку над темной полосой деревьев, зависая на какой-то момент, словно затмение на отливающем слабым светом небе. У мальчика устали руки. Он отбивает мяч изо всех сил. Бита и мяч едва соприкасаются. Мяч падает на землю у ног мальчика. Мальчик перехватывает биту левой рукой, поднимает мяч правой и опять бросает его дяде Зино.

– Я почти каждый раз его отбивал, – говорит мальчик.

– Баттер, баттер, баттер, баттер[4], – закричал дядя Эл.

– «Что говоришь ты, что говоришь, что говоришь», – распевал дядя Корэн старинную песенку бейсболистов. Дяди поют для мальчика. Он никогда не слышал ничего прекраснее. Ему не хочется, чтобы это кончалось.

– Ладно, Док, – говорит дядя Зино, – еще один мяч. Смотри!

Книга II. Джим уезжает из дома

Океан

Джим и дядя Эл не отправлялись в путешествие до тех пор, пока после ужина жара наконец спала и вечерний воздух пообещал превратить путешествие из трудного – в полное удовольствий. Джим не знал, куда они едут, знал только, что очень далеко. Мама завернула им в вощеную бумагу дюжину бутербродов с ветчиной и приготовила бутылку с водой – целый галлон[5]. За сиденьем грузовика лежал бумажный пакет с парой сменного белья, парой носков и чистой рубашкой для Джима. Дядя Эл заполнил два термоса горячим кофе, а в карман положил пистолет дяди Корэна. Именно пистолет был подтверждением того, что путешествие предстоит серьезное. Обычно он просто лежал в лавке, в ящичке для денег, и появлялся, как редкая и опасная птица, только когда одному из дядей нужно было застрелить змею.

Дядя Эл лишь сказал, что они едут навестить какого-то человека, чтобы выяснить что-то про собаку. Джим знал