стол, я тут же, как бы невзначай, смахнул со стола хрустальную вазу. Вскрикнула Надежда, все бросились меня утешать.

— Нечего, — говорю, — меня утешать, я ведь за эту вазу и заплатить могу.

Достаю два рубля и мелочь начинаю отсчитывать.

— Ну что вы, что вы, — смутилась Надежда.

Ну, думаю, запугал я ее.

— А чего, — говорю, — Надюша, закуски больше нет никакой? Котлеты у тебя недожаренные.

— Извините, — растерялась Надежда.

— Да ладно, не расстраивайся, — похлопал я ее по плечу, — хоть водку поставить догадалась.

Помолчали мы. Посмотрела она мне прямо в глаза и говорит:

— Когда встретимся, Федя?

ДРУЖБА — ДРУЖБОЙ

(Из писем Л. Макеева)

«Дорогая Танюша!

Как сложилась твоя семейная жизнь? Моя — хорошо. Нынешняя моя супруга Клавдия почитает меня, так что ты за меня не беспокойся.

Помнишь, Танюша, в то время, когда мы еще дружили с тобой, я подарил тебе рубиновое кольцо? Интересно, где оно сейчас? Мне сдается, что оно как раз налезло бы на безымянный палец моей преданной Клавдии.

Подарил я его тебе в свое время, потому что горячо любил тебя, и теперь, как ты сама понимаешь, весьма неуместно, чтобы кольцо оставалось у тебя. К тому же я человек семейный, и, если народ узнает, что ты щеголяешь в моем кольце, будет стыдно.

Кроме того, я подарил тебе, помнится, сарафан сорок восьмого размера, пятого роста. Все мои жены были именно такой величины, Клавдия у меня не меньше других. Верни, пожалуйста, сарафан, если он еще в приличном состоянии, что сомнительно, потому что ты сразу же стала активно носить его и в хвост и в гриву. Одеколон «Ландыш», конечно, оставь себе, о чем разговор!

Сам я возвращаю подаренные тобой солнечные очки. Одно стекло у них разбилось, но это не страшно. Тюбетейку, подаренную тобой, я уже износил.

Желаю тебе счастья в личной и общественной жизни!

Бывший твой Леонид».

«Уважаемый гражданин Макеев!

Никаких колец и сарафанов вы мне не дарили! Один раз вы мне подарили килограмм бананов и тут же их съели.

Я же вам подарила портфель «дипломат», шерстяной костюм и тюбетейку. Женщина я еще молодая и цветущая, и все это мне еще самой может пригодиться. Поэтому немедленно верни все по почте, окаянный!

Т.»

«Дорогая Танюша!

Если все, что ты пишешь, правда, в чем я сомневаюсь, значит, я тебя с кем-то перепутал. Поспрошай у своих подруг насчет кольца и сарафана.

По-прежнему желаю тебе счастья в личной и общественной жизни!

Макеев».

НЕКОММУНИКАБЕЛЬНОСТЬ

Позвонил мне Гена.

— Приходи, — говорит, — сегодня ко мне на свадьбу.

Заглянул я в газету. Вижу, сегодня вечером по телевизору будет концерт Гурченко.

«Гурченко или Кобзон? — задумался я. — Конечно, Кобзон».

— Не могу я к тебе прийти, — говорю Гене, — у меня желудочное кровотечение.

На следующий день позвонил Вася.

— Пойдем погуляем, — предложил Вася.

А по телевизору в это время «А ну-ка, девушки!».

— Извини, — говорю, — Вася, меня только что жена бросила.

И так каждый день. Звонят и звонят.

А потом перестали. Ни одного звонка. Иногда, правда, прачечную по ошибке спрашивали. И то хорошо — хоть поговорить можно.

Затосковал я. «И откуда, — думаю, — такая некоммуникабельность?»

Позвонил Гене.

— Гены, — говорят, — нет дома.

Включил я телевизор, а там, оказывается, в это время «Кинопанораму» показывают.

«Ах ты, негодяй! — думаю. — Знаю я, как тебя нет дома. «Кинопанораму» смотришь!»

Вдруг звонок. Снимаю трубку. Это Вася.

Растрогался я до слез.

— Спасибо, Вася, что не забыл меня. Что делаешь?

— Да ничего, — говорит Вася, — у меня телевизор сломался.

ДОБРО

Мог я сделать так, чтобы Егорову не дали квартиры, но не сделал. Мог очернить его в глазах начальства, но не очернил. Мог завалить его работу — не завалил.

Пришел я к Егорову и рассказал, чего я не сделал.

— А ты, — задумчиво произнес Егоров, — оказывается, негодяй.

Вот и делай после этого добро людям!

ИГРА

— Если угадаешь, в какой у меня руке бумажка, — сказал Коля Грише, — ты мне даешь щелчок, а не угадаешь — я тебе.

Гриша не угадал и получил щелчок.

Все засмеялись.

Потом Коля не угадал и получил щелчок.

Тоже посмеялись.

Вошел Николай Петрович.

— Перекур закончен, — сказал он, — все к синхрофазотрону.

ГРИША И АННУШКА

Узнал я, что происходит сейчас во всем мире экологический взрыв: кто собаку себе заводит, кто — кошку, а кто — ежа.

Человек я одинокий и тоже давно мечтал завести кого-нибудь, не век же одному вековать. Хотелось бы, конечно, собаку, но соседи по квартире не разрешили, да и поедает она много. И завел я себе муравья. Назвал его Гришей. Бегает он, рыженький, в спичечной коробке, шуршит лапками, делается у меня на душе спокойней. Сначала-то я равнодушен к нему был, а потом привязался, даже в театр взял его как-то с собой.

Гуляли мы однажды с Григорием в парке. Подходит ко мне мой сослуживец Прошин и говорит:

— Что ты тут, Попов, делаешь?

— С Гришей гуляю.

— С каким Гришей?

— С муравьем.

Застыл Прошин от удивления, а потом захохотал издевательски:

— Ты что ж, на поводке его водишь?

Не стал я отвечать на этот дурацкий вопрос, пошел дальше.

А на работе на следующий день шуточки начались.

— Это правда, — спрашивает Зиночка, — что вы муравьем обзавелись?

А сама от смеха давится.

— Правда. Вам же не кажется странным, что у некоторых рыбки имеются?

Вошел тут Илларион Ильич, насупился и говорит:

— Вы бы, Попов, вместо того чтобы с муравьем гулять, доклад подготовили.

— При чем здесь муравей?

— А при том, — хмурится Илларион Ильич, — что у вас нездоровые наклонности.

Прихожу в местком.

— Хотели вам выдать путевку в Пицунду, — прыскает Елена, — а потом раздумали: на кого же вы муравья оставите?

— Муравья я мог бы взять с собой.

Тут уж совсем нечто непристойное началось — такой у них хохот поднялся.

Опоздал я случайно на другой день на работу, тут же Семенов набросился на меня:

— Засиделись вы что-то сегодня со своим муравьем, Попов.

Надоело мне все это, я и выпалил:

— Умер мой муравей!

Посмеялись все и разошлись.

Не рассказывать же им, что я вчера Грише Аннушку принес.

ОТЦЫ И ДЕТИ

— Мой отец сильнее твоего, — сказал соседский сын.

— Нет, мой сильнее, — возразил мой сын.

— А твой толще.

— Нет, твой толще.

— Почему он так говорит? — обиделся сосед. — Ведь вы же