В соседней церкви зазвонили колокола. Шотландец пожал плечами.

— Не в моих правилах увиливать от исполнения долга, но в данном случае…

Гамильтон задумался.

— Я знаю, кто сможет вас убедить, — произнес он наконец. — Как насчет вторника? В час пополудни заеду за вами в гостиницу. Только прошу, сделайте одолжение: оденьтесь прилично.

Сказано — сделано; Алекс Ринд облачился в самую приличную — хотя и несколько поношенную — одежду, однако по-прежнему не имел ни малейшего понятия, куда направляется, и лишь естественное чувство благодарности помогало ему с трудом сдерживать горячее нетерпение. Когда позади остался Уайтхолл,[8]в голове шотландца мелькнула шальная мысль: уж не собираются ли его отвезти на Даунинг-стрит, в здание министерства иностранных дел, а то и на встречу с самим премьер-министром? Это, по крайней мере, объяснило бы почти осязаемое напряжение почтенного спутника. Но нет: к счастью, они вскоре свернули за угол, на площадь, где выстроился конногвардейский полк. Гамильтон выудил из кармана серебряные часы и с тревогой посмотрел на циферблат.

— А знаете, — как бы между делом заметил Ринд, — я до сих пор не представляю, из-за чего весь этот сыр-бор и зачем нужно это задание.

Гамильтон только хмыкнул, убрав часы.

— Нет, правда, хоть намекните…

Пожилой джентльмен беспокойно поерзал, но продолжал хранить молчание.

— Неужели вы мне совсем ничего не откроете? Ни словечка?

— Что ж… — Гамильтон сощурился и, собравшись с мыслями, неохотно заставил себя проронить: — Юноша, вы наверняка имеете представление о Бонапарте?

Молодой человек ожидал услышать что угодно, но только не это.

— О генерале Бонапарте?

— Разумеется, я не имею в виду его племянника в Тюильри. Речь о Наполеоне Первом, корсиканце.

— Конечно же, я о нем слышал.

— Тогда скажите, что именно вам приходит на ум при звуках его имени?

— Ну…

Настала очередь Ринда беспокойно заерзать на сиденье: слава этого человека была слишком велика, чтобы предполагать простой ответ.

Молодой человек задумался. И в самом деле, что? Первым делом перед глазами почему-то всплыла многотомная биография Вальтера Скотта: внушительные кожаные переплеты на книжной полке в кабинете отца. Но это детские впечатления, а что же дальше? Неизгладимые образы: низкорослый военачальник, заложивший руку за ворот шинели; битва при пирамидах; неверная жена; золотая гирлянда в Нотр-Дам; разлетающиеся осколки чайного сервиза; Папа Римский под арестом; Маренго,[9]Йена,[10]Аустерлиц; Москва в огне; преисподняя под Ватерлоо; пригоршня каменистых островов; бесконечные акры земли, усеянной трупами убитых лошадей, и тающий дым артиллерийских орудий — с чего начать?

— Мне представляется человек, достигший определенного величия, — произнес шотландец.

— Чего еще ждать от вас, молодежи, — сухо проронил Гамильтон. — В те дни я служил в министерстве иностранных дел. В стране почти не осталось семьи, которая во всех этих войнах не лишилась бы хоть одного сына. Простите, но у меня совершенно иной взгляд на вещи.

Ринд понимал, что такое вполне возможно. Враги часто изображали Наполеона чудовищем, пожирателем невинных младенцев, пигмеем-кровосмесителем, слюноточивым сифилитиком, конским дерьмом, мифическим Зверем из Апокалипсиса. Однако стоило миновать опасности, как начиналось обожествление той же самой личности, чей неоспоримый военный гений и пугающий размах влияния на судьбы истории внушали противникам почтительное благоговение, а женщинам — романтические судороги, и даже поэты не находили слов, чтобы выразить свой восторг. Наполеон был пресловутым «человеком из толпы», дерзнувшим разорвать оковы повиновения и самовольно занять престол, затмивший своим величием все прочие троны; он был иконой, символом честолюбия и вдохновения. Потоки людей стекались на Пикадилли, чтобы одним глазком посмотреть на его пуленепробиваемую коляску, на Пэлл-Мэлл — ради скелета его коня, а в музейных залах, где выставлялись туалетные принадлежности Бонапарта, не говоря уже о важных государственных документах, было не протолкнуться от зачарованных почитателей.

— А вы что думаете о Наполеоне? — спросил Ринд.

— Мне представляется человек, забывший, где его подлинное место.

— Только и всего? Человек, забывший свое место?

— Нужно уметь признавать собственные рамки. Или, может, вы не согласны?

— Отчего же. Честолюбие таит в себе много опасностей, — ответил шотландец, но сам же внутренне поморщился и вздохнул: положа руку на сердце, он испытывал невольное восхищение перед этим одержавшим победу изгоем.

Тут за окном появился Букингемский дворец, и молодого археолога посетила мысль, казалось бы, не имевшая отношения к делу.

— Интересно, а что может думать по этому поводу ее королевское величество?

— Ее величество, — промолвил Гамильтон, — слишком мало живет на свете, чтобы о ком-то судить.

В облаках над дворцовым садом беззаботно порхал бумажный змей.

— Как по-вашему, королева сейчас у себя в резиденции?

— Безусловно, — подтвердил Гамильтон, торжественно выпятив подбородок. — Ее величество вчера вернулась из Осборн-хауса.[11]

Ринд поразмыслил над его тоном и, пораженный невероятным подозрением, покосился на спутника, который, к его ужасу, уже был у самого выхода.

— И чем, по-вашему, — отважился выпалить молодой человек, — она может заниматься? Прямо сейчас?

Гамильтон снова достал часы, холодно взглянул на Ринда и откашлялся, словно хотел предварить свои слова звуками фанфар.

— В этом нет никакого сомнения, юноша. Она ожидает нас.

Экипаж замер у дворцового входа, предназначенного для дипломатов, министров и прочих высокопоставленных особ.

Низкорослая дама тридцати пяти лет от роду, с которой предстояло встретиться Ринду, внешне чем-то похожая на его мать, взошла на престол в тысяча восемьсот тридцать седьмом году. В основном она сумела справиться с природной застенчивостью, но до сих пор ощущала себя не в своей тарелке во время светских бесед и раутов. В сороковых годах королеве посчастливилось благополучно пережить четыре покушения на убийство, а в тысяча восемьсот пятидесятом один обезумевший гусар набросился на нее и что было силы ударил по голове тростью. Эта женщина уже восемь раз разрешилась от бремени, причем без единого смертельного исхода — следует отдать должное королевским лекарям, — однако не скрывала своей нелюбви к детям. В то время она уже проявляла признаки мрачной задумчивости, которой станет отличаться и в будущем.