от него избавиться, а я не горю желанием оказаться в столь непосредственной близости от того места, где восседала его задница.

Я включаю компьютер, и на экране автоматически возникают знакомые закладки. У меня постоянно открыты четыре сайта по трудоустройству, и каждую свободную секунду я стараюсь потратить на поиски работы, которой мне действительно нравилось бы заниматься всю оставшуюся жизнь. Этим утром, обновив каждую страницу по крайней мере по три раза, я не получила ни одного предложения, способного избавить меня от постоянного смущения и прозябания.

Вскоре у моего окошка появляется клиент и отвлекает меня от списка отказов, выстроившихся в очередь в почтовом ящике. Мужчина с поджатыми губами тарабанит по стеклу, периодически принимаясь что-то бормотать. Полагаю, мне ничего не остается, как выполнить свою работу, так что я нацепляю лучшую из своих фальшивых улыбок и привычно начинаю:

– Доброе утро, сэр. Добро пожа…

– Два взрослых, три детских. Вы и так заставили меня ждать, так что потрудитесь поторопиться.

Я поворачиваюсь к компьютеру, и моя улыбка превращается в гримасу. Сворачивая вкладку «Вакансии: менеджер по вопросам наследия», я возвращаюсь к реальности и делаю то, чего требует мой чудесный клиент.

После сотого клиента (все сто такие же очаровательные, как и первый) у меня начинает болеть рот от постоянно натянутой улыбки. Я убегаю в кухню, а мысленно все возвращаюсь к сегодняшнему утру, и поток цветастых вариаций на тему «ты просто шут гороховый» возобновляется.

Не нагруженная сегодня мучительным наказанием, я решаю, едва пробило пять часов, прогуляться до кладбища домашних животных, удобно расположенного настолько далеко от часовых, насколько это возможно. Вообще-то я не любительница готических прогулок по кладбищам в стиле Мэри Шелли [9], но конкретно там царит какое-то особое умиротворение. Про него вообще мало кто помнит, так что можно спокойно отдохнуть от шумной деревни за его стенами. Единственное место, где меня не сопровождает мигающий из угла красный глазок, – буквально! – это мой туалет, так что волей-неволей привыкаешь к тому, что за тобой все время наблюдают.

Кладбище домашних животных находится в тихой, заросшей части рва. Пару столетий назад оборонительный ров все же пришлось превратить в гостеприимный сад – после того, как он стал самой большой помойкой в Лондоне и погубил больше людей внутри Тауэра, чем нарушителей снаружи. Эта его часть не такая широкая, как остальные, и плотная растительность, обрамленная высокими стенами, создает атмосферу уединения, словно маленький лес в центре города.

Миниатюрные надгробья расположены у подножия стен, и выгравированные имена собак и кошек давно минувших дней проглядывают из-под мшистого одеяла. В конце кладбища есть скамейка, заросшая плющом; стебли так туго оплетают деревянные планки, что кажется, будто те тоже проросли из самой земли, а их единственным столяром была мать-природа.

Смотрительница воронов органично вплетается в пейзаж. Она сидит на самом краю скамейки, задрапированная листвой, и ее многочисленные серо-зеленые кофты – как камуфляж на фоне природы. В жестких черных волосах поблескивает седина, и даже теплой весной она убирает волосы под бордовый платок; завершают образ коричневая юбка и шерстяные колготки, которые исчезают в потрепанной паре кожаных ботинок, вросших в землю, как корни дерева. Я никогда не видела никого, принадлежащего земле больше, чем она. Проходя мимо нее, можно и в самом деле поверить, что она выросла там, как цветы и трава.

Иногда я забываюсь, сидя рядом с ней, глядя, как вороны подлетают и нежно поклевывают семена у нее в волосах, и теряю счет времени. Говорит она очень мало – впрочем, когда это происходит, все слушают ее, словно внимают словам пророка. Но вместо этого она предпочитает разговаривать исключительно со своими птицами. Я видела, как она часами сидела там и беседовала с ними, разделив на всех пачку печенья: свое она макала в остывшую чашку чая, а их – в пластиковый стаканчик с мышиной кровью. И я на самом деле верю, что они ей отвечают. Она мудра по-своему, как будто наблюдает за тем, что происходит внутри Тауэра, с высоты птичьего полета.

Я молча занимаю свое обычное место рядом с ней. Ей так больше нравится, поскольку она считает светскую беседу бесполезной тратой слов. Вместо этого она насыпает щепотку семечек мне на колени, и я замираю. Через некоторое время маленький черный дрозд садится на мои рабочие брюки и клюет семечки одну за другой, а затем улетает, так же молниеносно, как прилетел, не оставляя никаких доказательств того, что он вообще здесь был.

Мы сидим так до тех пор, пока легкий вечерний ветерок не начинает забираться под складки моей рабочей блузки. Я встаю, и тогда, еле различимый на фоне городского шума, раздается ее глубокий голос: «Не бойся высоты, дитя. Твои крылья подхватят тебя еще прежде, чем ты успеешь ими взмахнуть». Еще один образчик ее абстрактной философии.

Я, как всегда, не знаю, что ответить, так что показываю на синяк на лбу и смеюсь:

– Жаль, что вы не сказали мне этого вчера вечером.

Она в шутку закатывает глаза, но так и не улыбается. Я машу ей рукой на прощание, и она машет мне в ответ.

Глава 4

Жемчуг касается моей шеи, словно кончики холодных пальцев. Легкий бриз поднимает во дворе целый вихрь цветов и засыпает крохотными лепестками мои волосы, точно невесту – конфетти. Я взбираюсь на каменную стену – затянутая в тесный корсет со вшитым по бокам китовым усом, я сижу прямо и гордо озираю с высоты Тауэрский луг.

Темные тюдоровские балки Дома Короля накрывают тенью его сияющие белые панели. Кажется, что они тоже пытаются вырваться из своих оков. Караульная будка пуста, дом не защищен. Но вокруг никого нет, защищать не от кого. Меня оберегает спокойствие темного Лондона. Ночь без единой свечи укутывает мои улыбки в темноту и прячет мое лицо. Анонимность ночи – мое самое большое утешение.

Темнота трансформирует высокое окно в сердце Башни Бичем в зияющую пустоту, лишенную стекол и кажущуюся бесконечной. Высокий газовый фонарь заливает светом каменные ступени. Под фонарем медлит человек, освещенный лишь неровным отблеском пламени. Каждый вечер я брожу вдоль этих стен одна; это меня успокаивает – исследовать то, чего другие не замечают. Несмотря на вторжение в мое святилище, вид незнакомца меня не пугает. Вместо того чтобы бежать прочь, я чувствую, что меня тянет к нему. Я не боюсь его, не боюсь, что он меня увидит.

Понемногу приближаясь, я обращаю внимание на то, как свет очерчивает его