«Ротный помнит историю с бронебойщиками, — думал Егорьев. — В его понимании я зарекомендовал себя медлительным и нерасторопным. А попробуй-ка найти двух человек на такой большой станции, да еще если ты впервые там оказался».

«Придумаем, без должности не останетесь, — мысленно передразнил он Полесьева. — Спасибо, товарищ старший лейтенант. Я сюда воевать прибыл, а не где-нибудь, понимаете ли, при штабе батальона сидеть. Всю жизнь не везет…»

Егорьев считал себя человеком невезучим. Это в какой-то мере отчасти было и так. Но не везло ему до этого больше по мелочам. И он ужасно расстраивался из-за этого, до сердечной боли переживал. Теперь же, на фоне этих маленьких, бывших с ним раньше, мелочных невезений, по его мнению, несчастье, он не мог подобрать другого слова, постигшее его сейчас, казалось еще более громадным. Он не думал о том, что до этого ему пришлось пережить, вернее, думал, но не сопоставлял прошедшее с настоящим. В его памяти, бесспорно, осталась та страшная дорога из занятой немцами Луги в Ленинград. Он не мог забыть ни колонны беженцев, идущих по этой дороге, ни немецкие самолеты, на бреющем полете расстреливающие сотни людей, бегущих врассыпную при каждом их появлении к спасительным кюветам и оврагам, бросая все то немногое, что успели они взять из своих домашних пожитков. Все это помнил Егорьев. Помнил и как прорвавшиеся немецкие танки давили гусеницами беззащитных людей, помнил и до сих пор не мог понять, каким образом ему удалось вырваться живым из того кошмара, дыма, крови, лязга гусениц и крика обезумевших от ужаса людей. Пришел он в себя тогда лишь на лесной опушке, в стороне от дороги. Несколькими днями раньше он добрался до Луги, тогда еще нашей, из разбомбленной немцами деревни, куда приехал на лето к родственникам дяди, у которого жил в Ленинграде, по окончании школы. Вернее, и школу-то он не кончил — срезался на одном из экзаменов (никогда не спорьте с преподавателями, особенно на экзаменах!) и был оставлен на осень (тоже неудача), в связи с чем и имел возможность уехать в деревню на неделю раньше срока. Но тут всему помешала война, начавшаяся всего через несколько дней после его приезда. Недолго думая, он поспешил в Лугу, где явился в военкомат с твердым намерением отправиться добровольцем на фронт. А отправился в тыл. В военкомате ему сказали, что на фронт пока рановато, и посоветовали идти в Ленинград. И он пошел. Когда колонна была разгромлена немцами, шел в одиночку лесами, пробирался болотами, пока не вышел в расположение наших частей, измученный, голодный, в грязных лохмотьях, едва стоящий на ногах. Его отправили в Ленинград, но дома своего он не нашел — вместо дома была груда развалин, а куда делся дядя, он так и не узнал.

Егорьев решил ехать к себе в деревню. На переполненном людьми вокзале он случайно столкнулся со своим бывшим школьным товарищем. Тот рассказал ему, что его отец, преподаватель в военном училище, прислал письмо, чтобы он приезжал, — обещал устроить в училище. Товарищ предложил Егорьеву поехать вместе с ним. Егорьев согласился. Так и не полученный аттестат зрелости был объявлен утраченным. Отец друга закрыл на это глаза. Через две недели он был курсантом, а весной сорок второго училище окончил по ускоренному сроку и, просидев с десяток дней в запасном батальоне, отправился на фронт. И вот, когда он попал наконец сюда, выясняется, что он здесь никому не нужен. Сейчас эта мысль затмила все остальное в Егорьеве, усугубила в нем понятие, что он законченный неудачник. И, вспоминая ту дорогу из Луги в Ленинград, он думал не о том, что ему необыкновенно повезло, он остался жив, а о своем нынешнем, невезучем, как ему казалось, положении: он, прошедший по этой дороге, теперь, вместо того чтобы мстить врагу, торчит здесь в ожидании какой-то там должности. Егорьева охватила обида.

«Пускай делают что хотят, — с решимостью подумал он, — а в штаб себя направить не дам. До кого угодно дойду, а на передовой останусь…»

Так говорил про себя Егорьев, погруженный в свои мысли и воспоминания, когда немцы внезапно открыли огонь по позициям взвода. Завязалась пулеметная дуэль. Если б Егорьев попал на фронт не в первый раз, его, без сомнения, насторожило бы обстоятельство, что после такого долгого затишья огонь со стороны немцев ведется не одиночным пулеметом, а почти всей огневой системой высоты. Но Егорьев еще не разбирался во всех этих тонкостях. Наслушавшись рассказов бывалого старшины, лейтенант еще до прибытия на передовую сумел внушить себе, что там стреляют всегда, и не стоит каждый раз придавать этому большого значения, если нет, конечно, каких-либо тревожных сообщений.

И тревожные сообщения не замедлили себя ждать. Дверь в блиндаж распахнулась, и на пороге показалась фигура пулеметчика Желобова. С мгновение он стоял так, широко расставив ноги, в сбившейся набок каске, дико вращая глазами. Потом этот взгляд остановился на Егорьеве.

— Товарищ лейтенант… — начал Желобов и не договорил, судорожно хватая ртом воздух.

— Что случилось? — Егорьев вскочил с койки и, не доходя до пулеметчика несколько шагов, остановился перед ним посреди блиндажа.

— Там, там. — Желобов указал пальцем за дверь, в ту сторону, откуда доносилась стрельба. — Ухлопали!

— Кого? — вскричал Егорьев, бросившись к Желобову и хватая его за плечи. — Кого? Да говорите же!

— Лейтенанта Пастухова! — закричал в лицо Егорьеву путеметчик.

Егорьев оттолкнул Желобова в сторону и бросился вон из блиндажа.

Стрельба доносилась со стороны отделения Дрозда. Сержант, заходя перед этим за Пастуховым, доложил, где расположились его люди. Теперь Егорьев бежал туда. У одного из поворотов траншеи его догнал Желобов. Дальше они двигались вместе.

Стрельба тем временем становилась все тише и тише, и, когда Егорьев с пулеметчиком миновали последний поворот и перед их глазами предстала группа людей, сидевших полукругом, со стороны немцев уже больше не раздавалось выстрелов. Егорьев остановился, потом медленно пошел к сидящим. Те поочередно поворачивались к нему: Дрозд, Лучинков, Золин, Кутейкин… Егорьев, словно не видя их, продолжал идти вперед. Они расступились, и Егорьев, сделав еще несколько шагов, остановился. Прямо перед ним, накрытое плащ-палаткой, лежало чье-то тело. Егорьев нагнулся и при полном молчании отвернул край плащ-палатки — под ней было мертвое лицо лейтенанта Пастухова! Егорьев обвел всех взглядом и, задернув плащ-палатку, тихо спросил:

— Как это случилось?

С минуту все молчали, потом Кутейкин, угрюмо посмотрев на Егорьева, начал рассказывать:

— Когда отделение на позиции прибыло, фрицы, видать, заметили, что у нас люди сменились. Ну, решили шугануть разок для приличия. Лейтенант кричит: «Дайте им прикурить!» Мы огонь и открыли. Немец в бешенство — давай крыть из всех пулеметов. Желобов, — старшина кивком головы указал на стоявшего тут же пулеметчика, — лейтенанту говорит, пора, мол, кончать, не любят они ответного огня. Всегда последнее слово, дескать, за собой оставляют. Верно, Желобов?

Пулеметчик утвердительно кивнул.

— Ну вот, — продолжал старшина, — Пастухов, в общем, ни в какую. Желобова от пулемета прочь — и давай сам по немцу садить. А у них это место, черт их знает, пристреляно, что ли, было уже. В общем, сразу наповал. — Кутейкин вздохнул и после некоторого молчания добавил: — И пулемет, сволочи, из строя вывели.