Господи, Шейн. Не сходи с ума, сказала она себе.

— Мой диплом, — сказал Мак с этакой самодовольной улыбочкой, — это, скорее, исследование, заразен ли пситтакоз. То есть передается ли он от человека к человеку. — Он опять улыбнулся, когда увидел, что Шейн глядит на него в полном недоумении. Она даже подумала, что он ждет, что она сейчас спросит, а что это такое, но, слава Богу, до этого не дошло. — Пситтакоз, — объяснил он, — более известен как попугайная лихорадка, если определение «более известный» вообще приложимо к такой редкой болезни. Это вирус, передается воздушно-капельным путем. Человек может им заразиться, если вдохнет пыль от… э… высохших экскрементов в птичьей клетке. У людей эта болезнь проявляется в форме тяжелой пневмонии, высокоустойчивой к антибиотикам. Раньше пситтакоз вообще не лечился — от него умирали. Но это было давным-давно.

Интересно, подумала Шейн, а «давным-давно» — это когда? Она сама в свое время очень внимательно изучила все материалы по охране здоровья и технике безопасности на археологических раскопках, чтобы быть на сто процентов уверенной, что она не подхватит какую-нибудь заразу типа сибирской язвы или чумы.

— И эта ваша болезнь… она передается от человека к человеку?

— Раньше ответ был такой: «может быть». Но я собираюсь его изменить на вполне однозначное «нет».

— Ага. — Шейн вдруг поняла, что ужасно устала. И еще у нее разболелась нога: это злосчастное уплотнение на левом бедре. — Ну, наверное, это многих утешит. — Слова прозвучали язвительно, и Шейн даже стало слегка неудобно, что она может быть такой стервой. — Нет, правда. Когда речь идет о болезнях, лучше знать наверняка, правильно? — Это было совсем уже идиотское замечание, тем более если принять во внимание нежелание Шейн не обращаться к врачам по поводу этого уплотнения на бедре. Она раздраженно провела ладонью по лбу. — Прошу прощения, но я что-то устала.

— Да, нелегкая это работа — выкапывать мертвецов.

— Да нет. Просто я ночью плохо спала.

И снова надо отдать ему должное: он не стал задавать глупых вопросов по поводу ее бессонницы. Он спросил совершенно о другом:

— И где вы их всех храните? В смысле, эти скелеты. Их там у вас, кажется, шестьдесят. Я где-то это прочел, не помню. — Он кивнул в сторону автостоянки на Восточном Утесе. — Достаточно, чтобы наполнить целый туристский автобус.

Шейн хохотнула, представив компанию скелетов-туристов, которые только что осмотрели аббатство и вернулись в автобус, чтобы ехать домой.

— Целых скелетов там было мало, — сказала она. — В основном мы находим отдельные кости. Все почему-то считают, что кости должны хорошо сохраняться в глинистой почве. Но это не так. В глине кости крошатся и размягчаются. Растворяются в почве. Иногда мы находим лишь место, где было тело. Мы его определяем по незначительному изменению в цвете глины. Тут надо быть очень внимательным. Вот почему мы работаем так осторожно и долго.

— А эти люди… ну, мертвецы… это кто?

Англы. Такое простое, короткое слово. Но Шейн вдруг стало грустно. История — дама безжалостная. Эти кости в земле… шестьдесят человек, шестьдесят душ… это были живые люди, они боролись за право иметь свою собственную индивидуальность, они пытались чего-то добиться в жизни, чтобы родители ими гордились, чтобы их дети были им благодарны, чтобы их уважали соседи… а теперь они все обратились в прах, и все, чем они жили, за что страдали, чего добивались, свелось к одному архаичному слову.

— Англы, скорее всего. — Шейн вздохнула. — Но пока мы не сделали углеродную датировку, нельзя сказать наверняка. Пока что мы знаем только, что они жили уже после римлян, но еще до нормандского завоевания.

— А какой-нибудь клад вы нашли?

— Клад?

— Ну, там… золото, драгоценные камни… Браслеты или мечи, которые можно потом хорошенько отполировать и сфотографировать для иллюстраций в брошюрах «Английского наследства»…

Он явно пытался ее поддразнить, но Шейн твердо решила не поддаваться на провокации. С ним надо быть тверже, напомнила она себе. Чтобы он сразу себе уяснил, что у меня тоже есть чувство собственного достоинства.

— Люди, которые здесь похоронены, это ранние христиане, — сказала она. — Они не брали с собой в могилу никаких ценностей бренного мира. «Я голым пришел в этот мир, и голым уйду из него»…

— Ха! — усмехнулся Мак и поднял вверх указательный палец в этаком торжествующем театральном жесте. — Теперь я все знаю. Вы же сами мне дали книжки, и я их честно прочел. А как же все эти цацки, которые тут откопали в двадцатых годах? Броши, кольца и прочее? Монашки из общины святой Хильды в них просто купались, если я все правильно понял.

Шейн наклонилась вперед и ласково потрепала Адриана по голове, не удостоив Магнуса даже презрительным взглядом. Она заговорила, обращаясь к собаке, как будто решила, что пес гораздо толковее хозяина, и разговаривать надо с ним.

— В наше время всем нравится думать, что монахини были безнравственными и испорченными, как сам дьявол, — пробормотала она, глядя в доверчивые собачьи глаза. — Вот такие дела, Адриан. — Она потрепала его за ушами и сочувственно кивнула, как бы подтверждая, что невинная псина даже представить себе не может, что такое бесстыдный цинизм двуногих. — Люди вообще-то самодовольные и ограниченные существа, и им хочется верить, что другие еще хуже их. Почему-то их греет мысль, что монахини и монашки, эти религиозные идеалисты, вовсю нарушали свои обеты — в частности, обет бедности — и красовались в роскошных нарядах, увешанные драгоценностями с головы до ног.

— А что? Разве не так?

Шейн повернулась к Магнусу и посмотрела ему прямо в глаза, продолжая гладить собаку.

— Я вообще не люблю думать о людях плохо. В монастырях и аббатствах жили не только монахини и монахи, но и миряне тоже. Они приезжали сюда в поисках уединения и покоя. И здесь принимали любого. Очень многие из богатых и знатных женщин доживали жизнь в монастырях — незамужние принцессы, вдовые королевы… Они не давали никаких обетов. У них были слуги и все, что положено. И лично мне хочется думать, что все эти кольца, броши и пряжки, которые тут откопали, принадлежали таким вот богатым дамам.

— Вам хочется думать, — проговорил он с нажимом, явно желая ее поддразнить.

— Да, мне хочется думать, — отозвалась она, с трудом подавив раздражение. — Я понимаю, сейчас уже ничего не докажешь, но зачем столько цинизма? Почему обязательно нужно думать о людях плохо? Почему не подумать о них хорошо?!

Его глаза зажглись озорным огоньком.

— Так я как раз и пытаюсь подумать о них хорошо! — Он похлопал ресницами, изображая святую невинность. — Насколько я понял, у этих монашек жизнь была явно не сахар. Вот я и пытаюсь придумать им что-то приятное… всякие мелкие женские радости… чтобы немного их развеселить. Ну, чтобы им было не так уныло. Чтобы и у них был кусочек хорошей жизни.