твоя… Ты очень хорошо на мое письмо ответила: «ведь я люблю вас». Этого мне достаточно, я счастлив с той минуты. Но разлука и вечная так скоро нас с тобой настигла! Зачем? Не судьба!

Будь ты смела и решительна, как всегда. Посуди, молодость, обновляющаяся жизнь, мировая борьба в разгаре, — запомни, что на мне свет клином не сошелся! Будь тверда и с гордо поднятой головой шагай к светлому будущему… Если ты меня любишь всей душой, не проливай ни единой слезы — пусть злые враги не насмеются. Если ты меня любишь всеми своими помыслами, не опускай долу глаз своих, пусть никто из них не заметит твоей слабости, напротив — пусть каждый встретит молнию в твоих глазах и заерзает, как преступник.

Адвокат говорил, что я могу подать прошение. Милая Татуша, я подам прошение? Да никогда! Ты бы тогда не признала во мне Уллубия…

Итак, милая, смотри вперед и живи на благо нашего народа, который ты так любишь. Не делай никаких глупостей. Ну, прощай, целую далеким и таким близким поцелуем…

Идти своим путем свободно,

Так жить, как просится душа, —

Все это очень благородно,

Но в этом мало барыша…

Люби же, милая Тату, и мою дорогу.

Твой Уллубий,

* * *

Коль любить,

Так без рассудку!

Правда ли это? Так ли это должно быть? Я думаю, что это и в нынешние времена требует коррективы…

Терять рассудок так, чтобы творить выходящее из круга моих убеждений, стремлений? Нет!

Я определенно тебе скажу, что любовь, как бы она ни была сильна, должна соответствовать моему мировоззрению. В противном случае я должен буду или вырвать ее из груди своей, или погибнуть. Может быть, читая эти строки, ты улыбнешься и скажешь: «Ах, храбришься, значит, с тобой, мальчик, что-то неладно!» Не знаю, ты права или нет, но запомни, что из двух любящих существ один должен несколько попасть под влияние другого, затем это может быть и обратно, но полного равенства почти нельзя сохранить. А разве так уж плохо попасть под влияние любимого человека? Как будто нет! Но это справедливо тогда, когда мировоззрение этого существа понятно, дорого!

Смысл жизни — в счастье человечества. Тогда же начнется отрубание особо острых углов и высвобождение личности — от слишком сильного гнета общества, буде там таковой. Со всем этим, я думаю, ты со мной согласна, значит, вопрос в тактике. Какова твоя тактика, что сперва и что потом, что тебе сейчас наиболее кажется необходимым сделать, каковы тебе желательные шаги? Это все общественное! А личное? Личное дело, Тату, должно временами сейчас поглощаться общим, но совсем отказаться от него нельзя, да и не нужно. Ведь лично не удовлетворив себя, я не могу и должным образом бороться за общее. Удовлетворение личного и завоевание общего блага должны разумно и гармонически сочетаться… Не люблю я много писать, а тут с тобой хочется без конца говорить. Как быть! В эти дни я себя не узнаю! Если задумываюсь и замечтаюсь, то только о тебе, о смерти совсем не думаю, как будто ее не не существует. Умереть, зная, что есть дорогой тебе человек, не так страшно, но без этого я бы испытывал Густоту в душе!..

* * *

…Харьков пал, идет бой за овладение Екатеринославом, Ашхабад пал, идет наступление на Красноводск. Колчак, разбиваемый повсюду, отступает в беспорядке, есть даже слух, что он застрелился, дабы не попасть в плен; наши подошли к Златоусту; началось революционное движение в Италии и Франции, английские рабочие решительно высказались против вмешательства в наши российские дела. Ну, как при этом не радоваться.

О, Тату, милая, если бы ты знала, как хочется выйти на свободу и работать, работать и работать! В такой великий момент быть вдали от всего — как ужасно!..

Так дольше не может продолжаться: или пан, или пропал; сделаю все, чтобы вырваться из мешка каменного. Кое-что уже готовим: оружие, пилы и т. д. Охрана для нашей камеры специальная — это сильно мешает…

3 Дневники и письма комсомольцев

Я сейчас, несмотря на заключение свое, чувствую себя самым богатым человеком в Мире, Я одновременно питаюсь лучами трех солнц: общего всем, Советской власти и, наконец, твои лучи, ты; мое солнце…

* * *

…Помнишь, когда я однажды уезжал в Москву, ты провожала меня с мамашей. Тогда я уехал, весь занятый мыслями о тебе: не бывало ни одного дня, будучи в Москве, когда я о тебе не вспомнил: ты была славная, хорошенькая девочка (то было, вероятно, в 15-м году). Затем в начале революции, когда я жил у вас, помнишь, я был почти все лето в каком-то болезненном состоянии; это было последствие очень плохой для меня московской зимы. Так вот, тогда я все время подвергал критике себя самого, разбирая себя со всех сторон, и приходил к отчаянному для меня выводу: я не тот человек, который может дать тебе максимум счастья… Помню, как-то говорил с Н. в общих выражениях, без лиц… на тему о влечении и любви и тоже так высказался, что если найду себя неспособным на счастье, дать счастье любимому существу, то я уйду, должен уйти. Затем вот что очень важно: между тобой и мной не было равенства, как-то всегда выходило, что я учитель какой-то, а ты ученица. Довольно, черт побери, этого! Мне думается, Тату, что любовь моя должна преломиться и в призме моего сознания, мировоззрения, ибо я хочу видеть и чувствовать в объекте моей любви еще и друга… Это, по-моему, самое важное. Ты любовь моя и друг мой!

* * *

Дорогая Тату!

Пишу в Петр. на станции в вагоне.

Могу быть расстрелян, ничуть не боюсь.

Я Вас люблю.

Уллубий.

Публикация В. Шмиткова

ВИКТОР КИН

ПИСЬМА ДРУГУ

Виктор Павлович Кин (Суровикин) принадлежал к поколению советских людей, которым к моменту Октябрьской