Вечер накануне выдался долгим. Сидели в баре на виа ле Авентино. И потратили кучу денег. И все — за исключением Дино Абати — накурились до полной одури к тому времени, когда вернулись в более чем скромное жилище, в котором обитали все вместе. Оно располагалось в Тестаччо, рядом со старой бойней, где стоит эта статуя. Здание бойни некогда увенчали скульптурой крылатого атлета, пытающегося повалить исполинского быка. На земле валялось целое море костей — и бычьих, и человеческих. Митра[16]жив, подумал Торкья. Просто его не видят.

— Мы же решили, что доведем это дело до конца, — напомнил он остальным.

Лудо поднял руку и показал всем небольшую ранку на запястье, нанесенную тупым бритвенным лезвием, которое он обнаружил ночью в ванной. Такая отметина была у каждого из них.

— Мы решили, что пойдем сюда все вместе. Тайно. Как братья.

Да уж… братья. Просто бездельники. Трутни безмозглые. Ни один из них ему не нравился. Если быть честным, Лудо вообще не нравился никто из группы, слушавшей лекции Джорджио Браманте по археологии. Кроме самого Браманте. У этого парня есть и знания, и воображение, он вообще первоклассный малый — эти три качества Торкья считал первостепенными в человеке. А остальные — просто марионетки, готовые к тому, чтобы ими помыкал кто угодно. Хотя этих пятерых он отбирал лично — придирчиво и осторожно.

Ла Марка, тощий отпрыск мелкого мафиози из Неаполя, с темной кожей и не внушающей доверия физиономией, имел мерзкую привычку никогда не смотреть собеседнику прямо в глаза, но зато быстро соображал и был довольно изворотлив и хитер, а это могло оказаться полезным, если что-то пойдет не так. Гуэрино, не слишком сообразительный крестьянский сынок из Абруццо, — мощный малый и достаточно крутой, чтобы всех держать в узде. Сандро Виньола, болезненный на вид парнишка из Болоньи, невысокий, типичный ботан в очках с толстыми стеклами, так отлично знал латынь, что мог свободно беседовать с Изабеллой Амато, некрасивой умной толстушкой. Ее Виньола обожал до такой степени, что вспыхивал всякий раз, когда она с ним заговаривала, но никак не осмеливался назначить свидание. Рауль Белуччи, вечно от чего-нибудь в ужасе, имел отца-адвоката, недавно отвоевавшего себе место в сенате. Такой папаша всегда придет на помощь сыночку, если влияния Ла Марка окажется недостаточно. А Дино Абати вошел в состав группы, чтобы сохранить им всем жизнь, — классный диггер, «пещерник», как их еще называли, тренированный, знающий, ростом пониже Гуэрино, но также сбит очень крепко.

Абати всегда был немногословен. Торкья подозревал, что он вообще не верит в то, чем они занимаются, а всего лишь пользуется возможностью расширить познания, проникнуть еще в какую-нибудь тайну в огромных и неизведанных пространствах подземного Рима. Но в этом таинственном и странном мире диггер ориентировался лучше любого из них. Это Абати вел группу, что нашла люк в подземном отмостке недалеко от рынка Траяна, который вел в подземелье, где располагались укромное помещение и могила, отнесенная специалистами ко II веку, богато украшенная фресками и надписями. Для него лучший отдых в выходные представлял собой многочасовое блуждание в непромокаемом костюме, по пояс в воде и даже кое в чем похуже по всей Большой клоаке — древней канализационной системе, которая по-прежнему пронизывала подземелья города, проходила под Форумом и выходила в Тибр. Торкья и сам прошел по ней однажды и обнаружил, что она, как и прежде, продолжает принимать всякую дрянь из всех известных и неизвестных канализационных труб и тут же швыряет в лицо любому, кто осмелится сунуть нос в ее тайны.

Но самое главное, основная причина, из-за которой Лудо привлек Дино к участию в этой затее, заключалась в том, что Абати хорошо знал эти пещеры и катакомбы, отлично умел обращаться с веревками и фонарями, узлами и лебедками, а также умел выбираться из чрезвычайных ситуаций: когда у кого-то сломана нога, когда тебе грозит внезапное наводнение, когда рушатся стены или потолок подземного коридора.

Профессор же по какой-то причине — Торкья полагал, что из ревности, поскольку Абати явно собирался стать профессиональным археологом — не допустил того к участию в последнем этапе раскопок. Организатор подземной экспедиции и сам лишь случайно узнал о его открытии, подслушав беседу Браманте с американской аспиранткой Джудит Тернхаус — они вполголоса обсуждали это событие в коридоре после окончания лекций. После этого студент выкрал из административного отдела ключи, сделал со всех копии, испробовал на деле, убедился, что они открывают все, что нужно. Оставалась малость — проникнуть в лабиринты катакомб, в глубине которых перед этим побывал Джорджио Браманте в сопровождении Тернхаус и маленькой группы особо доверенных лиц с факультета. Сохранить все в тайне было нетрудно. С поверхности ничего не видно, исключая железные ворота, какими оборудованы входы почти во все римские подземелья — прежде всего из соображений безопасности, чтобы не допускать туда детей, вандалов и любителей выпить в экзотическом месте. На поверхности земли не было ничего, что хоть намеком указывало бы на то, что лежит в проходах, вырубленных в мягком камне под красноватой римской почвой всего в нескольких шагах от археологического факультета. Рядом находились церковь Санта-Сабина и небольшой парк, привлекательный для парочек, стариков и собак. Местные жители — к большому неудовольствию Торкьи — именовали его «Апельсиновый сад».

А по-настоящему, как было хорошо известно и студенту, и Браманте, он назывался парк Савелло — в честь старинной римской улицы Кливо ди Рокко Савелла, что в современном облике тянется вниз, к Тибру. Все та же узкая, мощенная камнем улочка, вырубленная в скале, ныне загаженная мусором — останками давно сгоревшего мотороллера «ламбретта», использованными шприцами и презервативами.

Когда-то на вершине холма располагался гарнизон и манипулы легионеров маршировали вниз по улице, первой мощеной улице Рима, отправляясь на защиту империи или на новые завоевания — как решали их начальники и хозяева. А внизу, под казармами, они вырыли и оставили потомкам некое магическое наследие. Касательно его точной датировки Торкья пребывал в сомнениях. Митраизм пришел в Рим из Персии в первом веке от Рождества Христова и стал очень популярен среди простых солдат. Чуть меньше двух тысяч лет назад легионеры, видимо, и начали тайно копать ход под своими казармами, вырубая там лабиринт с единственной целью: приблизиться к своему богу, а затем с помощью испытаний и церемоний связать всех последователей прочными, неразрывными узами в единый послушный иерархический организм, в котором они будут состоять до самой своей смерти.

Раньше Лудо не понимал этого до конца. Но когда выкрал ключи и с растущим удивлением открыл для себя то, что находилось в лабиринте проходов и пещер, начал наконец осознавать — как теперь могут осознать и остальные. В последней пещере, целом зале, самом святом и священном месте, его ожидало откровение — оскверненное, растоптанное какой-то злобной, варварской, всепобеждающей силой, — от которого он застыл, потеряв способность дышать, шатаясь и с трудом удерживаясь на ногах.