– Патрульный! Патрульный!

Перед сержантом Маккорклом возникает здоровенный неуклюжий олух лет тридцати. Он не переставая тычет пальцем в мужика на мачте. На лице испуг, речь такая сбивчивая, что слова, кажется, скачут друг через друга, спотыкаются друг об друга, валятся кубарем, толкаются, отскакивают и разлетаются кто куда:

– Нечего здесь делать как бы, его оттуда, офицер, никогда раньше не знаю, как бы его не видел вон, понимаете, толпа, чего они, этот такой злой, хотят, кто мне вылез на мою яхту, как бы одна эта мачта, сломать ее стоит кучу денег, понимаете, это все, чего я хочу…

Парнишка рыхлый – гляньте только! – но это, немедленно оценил Нестор, роскошная рыхлость. Толстые щеки, но такие гладкие и бархатные, прямо идеальный чизкейк. И брюшко, но того сорта, что создает ровную параболу от грудины до лобка, шедевральное брюшко молодого мажора, созданное, без сомнения, заботами самых утонченных, внимательных и искусных поваров. Идеально параболическое чрево обтягивает салатовая футболка, хлопчатобумажная, но хлопок такой тонкий и вещь такая новая, что прямо светится – в общем, натуральная баба, не парень, а баба, и слова у него вылетают изо рта бабьей мешаниной, простеганной страхом.

– …конченый придурок, мать его, иди в суд! Виноват, козел, а в суд на меня! Безголовый отморозок, знать не знаю, а меня!..

Сержант выставляет ладони перед грудью, как бы показывая: «А ну, чуток назад».

– Помедленнее! Ваше судно?

– Да! И я…

– Секунду. Ваше имя?

– Джонатан. Тут такое дело, что как бы раз я…

– А есть как бы фамилия?

Здоровый рыхлый губошлеп смотрит на сержанта, будто на сумасшедшего. Потом объявляет:

– Крин?

Словно это вопрос.

– Кей, ар, ай, эн?

Как человеку из первого поколения, решившего обходиться одними именами, ему кажется дикой сама идея фамилии.

– Ладно, Джонатан, может, попробуем…

Сержант трижды нажимает выставленными перед собой ладонями – ниже, ниже, ниже, показывая: «Спокойно, не волнуйтесь».

– …рассказать, что у нас здесь творится.

Выходило, что этот мясистый, но идеально мясистый молодой человек пригласил компанию покататься по бухте до виллы своего друга в напичканном знаменитостями прибрежном районе, удачно названном Стар-айленд. Сначала он без малейших опасений намеревался провести шхуну с семидесятипятифутовой главной мачтой под восьмидесятидвухфутовой аркой моста… пока они не подошли поближе и не стало ясно, что при крепком ветре, бурном море и довольно высокой волне, подбрасывающей шхуну, затея довольно рискованная. Тогда они стали на якорь в шестидесяти футах от моста и собрались все восьмеро на баке обсудить положение.

Один из них невзначай обернулся и говорит: «Эй, Джонатан, у нас на палубе какой-то мужик! Только что влез по трапу!» Конечно же, там нарисовался этот тощий, жилистый, насквозь мокрый, похожий на ком сырого тряпья мужичонка, загнанно дышащий… бродяга, как все подумали. Он откуда-то выплыл и влез по трапу, спущенному с кормы в воду. И застыл столбом на шканцах, обтекая и разглядывая компанию на баке. Потом настороженно и медленно двинулся к ним, хватая ртом воздух, но Джонатан, на правах судовладельца и капитана, заорал: «Эй, стой, ты чего это вздумал, куда прешь?» Мужик замер, принялся размахивать руками, показывая ладони, и тараторить, между судорожными вздохами, на каком-то языке, который все приняли за испанский. Джонатан выкрикивал: «Убирайся! Вали! Уебывай!» и подобные недружелюбные приказы. Тут бродяга, которым все сочли этого мужика, рванулся, раскачиваясь, спотыкаясь и подпрыгивая, но не от них, а прямо к ним. Девушки завизжали. Бродяга напоминал мокрую крысу. Волосы, казалось, присохли к лицу. Глаза были выпучены, рот широко распахнут, может быть, просто оттого, что бродяге не хватало воздуха, но зубы оскалены. Настоящий псих. Парни принялись орать и махать на него, выставляя скрещенные руки на манер футбольного арбитра, показывающего, что гол не будет засчитан. Бродяга шел на них и был уже в нескольких шагах, девушки визжали, да как оглушительно, парни верещали – их вопли заострились до тонкого подвизга – и размахивали руками над головой, и тут бродяга заметался, бросился к передней мачте и вскарабкался на самую верхушку.

– Погодите-ка, – говорит сержант Маккоркл. – Секунду. Ладно, вот он на палубе, там, и он проходит все расстояние оттуда досюда. Вы не пытались его остановить? Никто не пытался?

Джонатан отводит глаза и с тяжким вздохом поясняет:

– Ну, штука в том… нам показалось, он псих. Понимаете? И у него могло быть, как бы, оружие – понимаете? – револьвер, нож. Откуда мы знали?

– Понятно, – сказал Сержант. – Он казался психом и, может, имел оружие, вы этого не знали, и вы не попытались его остановить, никто не попытался его остановить.

Сержант не спрашивает, а повторяет за собеседником… излюбленное полицейское каменнолицее ерничество.

– Ээ-э… именно, – мямлит упитанный Мажор.

– Как же он залез на мачту? – недоумевает сержант. – Вы сказали, у него сбилось дыхание.

– Там идет линь, вон видите, вдоль мачты. Наверху блок и беседка. Садишься внизу в беседку, и тебя затягивают линем наверх.

Сержант Маккоркл тычет рукой вверх.

– И кто его затаскивал?

– Ну, он… там можно самому подняться по веревке, если понадобится.

– Это, наверное, не так уж быстро, – замечает сержант. – Вы не пробовали его задержать? Никто не пробовал?

– Ну, я говорю, нам показалось…

– …что он псих, – сказал Маккоркл, договаривая за собеседника. – И, может, прячет оружие.

Сержант медленно кивает: полицейская издевка, маскирующаяся под сочувствие. Потом переводит взгляд на Нестора, чуть приподнимает брови, как бы говоря: «Ну и чмошники, а?»

О благодать! Для Нестора в этот момент такой взгляд равносилен ордену Почета! Сержант признал его одним из храброго братства копов – не просто стажером, годным только путаться под ногами.

Радио с центрального пульта… «Парень заявляет, что диссидент… На мосту полно кубинцев, требующих, чтобы ему предоставили убежище. Сейчас это не имеет значения. Сейчас нужно, чтобы вы его оттуда сняли. На эстакаде восемь полос движения, и все стоят. Какой ваш план? Кью, кей, ти».

Большего не требуется. Для любого майамского копа, особенно копа вроде Нестора или сержанта, этого достаточно, чтобы взять на себя… мужика на мачте. Несомненно, досюда, прямо в бухту Бискейн, его доставили кубинские контрабандисты на борту какого-нибудь быстроходного судна типа сигаретницы, которая делает семьдесят миль в час, а тут выпустили – или вышвырнули в воду около берега, развернулись и дунули обратно на Кубу. За такую услугу ему, наверное, пришлось заплатить что-то в районе пяти тысяч долларов… это в стране, где средняя зарплата врача триста долларов в месяц. В общем, в следующий миг он барахтается в волнах. Видит лесенку на корме шхуны и влезает, видимо полагая, что шхуна стоит у причала, поскольку она не движется, и надеясь сойти с нее на берег или, может, надеясь, что шхуна доставит его хотя бы до моста. Это все, что нужно сделать кубинцу: ступить на американскую землю или на любое строение, отходящее от американского берега, например на мост – тогда убежище обеспечено… Любому кубинцу… Никаким другим беженцам такой привилегии не дано. Кубинцам достался статус самых приветствуемых мигрантов. Если кубинец ступил на американскую землю (или строение), он подпадает под категорию «сухоход» и остается в Штатах. Но если его перехватили на воде или в воде, то отправят назад, на Кубу, если только он не убедит дознавателей из береговой охраны, что дома его ждет «реальная угроза», например политические преследования. Человек на мачте сумел выбраться из воды – но на корабль. И значит, к моменту прибытия Нестора с сержантом формально он остается «в воде» и считается «мокроходом». Мокроходам не фартит. Береговая охрана отвозит таких в Гуантанамо, где их, по сути дела, просто выпускают в лес, как ставшую ненужной собаку.