мать тебя и покормить-то не успела, при родах в муках так и скончалась. Ох, бедная, а я тебя как в животе ее защищала, так и после смерти ее защищала. — Сонька смотрела на Авдотью, и никак не могла понять, зачем же тетка ей врет так, будто Сонька сама не была очевидцем того, как вместе с братом Ефимом Филипповичем выпивали, а потом ее маленькую по дому-то и гоняли, и ночевать ей приходилось то в хлеву, то на сеновале. И только когда умер ненавистный ею дядька Ефим, зажили они с Авдотьей более спокойно, и уж более не терпела она побоев. — Защищала грудью своей! Потому что хоть бог и обделил меня мужем-то, а роптать-то грех — подарок мне в виде тебя сделал. Тебя, кроху, мне подарил!

«Конечно, мне одной с тобой справляться», — подумала Сонька и наконец, не выдержав, заговорила:

— Тетушка, прошу, не томи, говори прямо, — она с трудом переносила, когда тетка начинала пересказывать одну и ту же историю, которую Сонька слышала не одну сотню раз и, к тому же, чувства жалости к Авдотье она не испытывала, и все эти причитания вызывали только раздражение.

— Два купца к нам приехали, — проковыляла к окну, убедилась, что купцы стоят у повозки да курят, и, не сводя с них глаз, продолжила: — Хорошие купцы, особенно вон тот, — она подозвала Соньку рукой и указала на тучного мужика с сальными кучерявыми волосами, которые улеглись в форме его шапки и так и остались, глазки его и без того маленькие от прищура превратились в две полоски, только густые брови и борода бросались в глаза; рядом с длинным и худощавым другом этот выглядел коренастым небольшого роста, рубаха плотно облегала его большой живот — вон тот, видала? Завидный мужчина. Главное, что купец, а то что рядом друг его, то тоже купец, правда не такой завидный, как первый. — Сонька глядела на Тараса и то и дело переводила взгляд на тетку, она смотрела на ее губы, которые в шёпоте быстро тараторили слова, и пыталась уловить суть. — Он из Питера! Самой императрице покойной меха продавал! Щедрый, добрый! Главное, он будет заботливым мужем, я-то давно на свете живу, я-то все вижу, помяни мое слово. Так что я тебя за него и отдам-то.

— Куда отдашь, тетушка?

— Как куда! Ясное дело куда — в жены! В семью его пойдешь! Будешь за ним как за каменной стеной! Гутарю тебе гутарю — а ты шо, не слышишь меня? Хороший мужик, завидный!

Сонька, как ошпаренная, отскочила от Авдотьи и затрясла головой:

— Нет! Нет, тетушка! Ты же не знаешь! Я же тебе вот что сказать хочу! Иван! Помнишь!? Друг мой детства Иванушка! Он вернулся! Вернулся! Он меня в жены взять хочет! — девушка, конечно, хотела сказать это все совсем иначе и дождаться сватов или отца Ивана, но хорошо было бы, коли знали мы все заранее и могли планировать действия свои, но у жизни, как водится, свои взгляды.

Авдотья с прищуром глянула на Соньку, припоминая, о ком идет речь:

— Вспомни, тетушка! Вспомни! Он сын атамана нашего Трифона Михайловича!

Авдотья тут же вспыхнула, и только больше насупилась, поправила платок и глянула на Соньку.

— Сын вернулся? — чего-чего, а возвращение сына никак не входило в планы Авдотьи, она всегда верила, что атаман своего одиночества не выдержит да и возьмет ее в жены. — И шо? С атаманом решила породниться? — пуще прежнего набросилась тетка на девушку. — А о моем счастье ты вовсе и не думашь?

— Брось, тетушка! Над тобой вся деревня потешится, не выйдет атаман за тебя. — На этих словах лицо Авдотьи исказилось; губы скривились, глаза сверкнули гневом, и все ее и без того непривлекательное лицо съехало куда-то на бок. Конечно, Авдотья давно мечтала о Трифоне, и рассказывала Соньке, как в молодости по ошибке сватался на проклятой ее подруге, но так в открытую говорить, что она и по сей день мечтает, она не говорила. Вся деревня знала, но вслух того никто не произносил.

— Шо ты мне такое говоришь? Шо-то я не расслышала, — прошипела Авдотья. — Глупости какие! Мне ваш атаман и даром ненать! Он помрет атаманом, другой станет, и шо? А ты в нищете, — почти переходила на крик тетка, хотя сколько бы раз она ни разводила ссор, сама никогда не кричала, лишь раззадоривала Соньку, и только стоило закричать или заплакать уставшей девушке, она тут же обвиняла ее в жестокости и неблагодарности и к тому же в несдержанности.

— Тетушка! Что ты! Я и не думала об отце его! Мы хотим! Хотим! Мы любим друг друга, — опустив глаза в пол и покраснев, тихо добавила девушка, кому-кому, а тетке открывать свои чувства она была непривычна, да и не хотела.

— Любят! Много ты в любви-то знаешь. Девка глупая! — Девушке стало невыносимо противно, как будто до ее святыни топтались тысяча грязных свиней. — Я тебе жизнь устроить хочу, — Авдотья сама же испугалась своего громкого голоса, глянула в окно, не услышали ли ее купцы, и громким змеиным шепотом продолжила: — Я тебе такую трепку задам! Ты мне тут не делай цыганочку! Я тебя кормила, я тебя и замуж отдам. Где это слыхано такое!

Сонька повалилась на колени, на ее голубых глазах выступили слезы:

— Тетушка. Ну что ты, родная! Какой купец! Он же меня увезет отсюда! Тетушка, за что же!

— Тихо ты, — испуганно шептала Авдотья, шевеля тонкими губами, — тише! Он мужик хороший, я же тебе добра желаю! А ну встань, встань, кому гутарю!

— Ни за что не встану, ни за что! — Сонька повалилась к ногам тетки и заунывно стонала одно и то же. — За что тетушка! Помилуй!

Авдотья всеми силами пыталась унять племянницу, но та и слышать не хотела слов тетки, и только громче выла.

— Бесноватая! Дура! — шипела Авдотья, вцепляясь в плечи Соньки, как коршун лапами. — Не дай же бог тебя купцы услышат, шальная! Я с тебя шкуру спущу! — Авдотья натерпелась за всю жизнь и потому не готова была отступать от своего задуманного плана, должна же была она хоть немного пожить хорошо, пожить только для себя.

— Тетушка! Только не он, хочешь прогони из дома! — «Хорошая мысль, — подумала Авдотья, — да только не теперь».

— Сказала б раньше, так я бы и прогнала! Тарас хороший мужик! Дура! Опомнись! Поднимись же!

— Тетушка, помилуй, помилуй! — Сонька не поднимала глаз, она вцепилась в подол теткиной юбки и стонала и выла в пол.

— Своенравная девица, вся в свою мать, тьфу