Усатый дирижер, в своем блестящем смокинге похожий на жука, отпрянул.

– Честь имею представиться, – продолжал пьяный господин, – меня зовут Вы-ладимир Каллиник. Я – я хозяин этого… рресторана. Да вы сидите-сидите! Вы не смотрите, что я вот так… я кон-пен… копенси…рую. Вот. А ну, Гена, – га-а-ани к этому узкоглазому Сянь Хунь… шеф-повар у меня китаец, – пояснил он под уже откровенный хохот ближайших столиков.

К провозгласившему на весь зал свое имя и статус хозяину ресторана приблизился рослый молодой человек, по всей видимости, сотрудник местной секьюрити и, склонившись к уху босса, начал что-то быстро говорить.

Но Каллиник не стал слушать – он просто оттолкнул охранника и заорал в микрофон:

– Я не договорил, твою мать! Не люблю, когда меня пере-бивают!

– Перебьешь его, – сказал Родион, – вон какой голосина, да еще через микрофон. Значит, это и есть Каллиник. А я его представлял немного другим – солидным представительным бизнесменом.

– Все до поры до времени солидные и представительные, – отозвалась я. – А этот Каллиник недавно потерял двух друзей и одновременно очень важных деловых партнеров. Может, поэтому он так?..

Тем временем владелец ресторана, пресекший все контрмеры в отношении своей разбушевавшейся персоны и окончательно застолбивший за собой пятачок у микрофона, вещал:

– Си-вод-ни у меня особый день. Можно сказать, день рождения, только наоборот. Вот. И по этому поводу я… я решил, что сегодня все могут не оплачивать счетов и…

– Это я удачно зашел! – тонко подметил Родион.

– …и еще каждый столик получит от меня бутылку марочного французского коньяка! В-в-вот. Гена… иди, распорядись! – рявкнул он на того самого секьюрити, что пытался отвести хозяина от микрофона, а теперь стоял в пяти метрах с самым унылым и подавленным видом.

– Бутылку марочного коньяку? – переспросил Родион. – А еще говорят, что чудес не бывает. Особенно в Москве – и чтобы бесплатных чудес. Неужели дадут всем по бутылке? Так ведь это он целое состояние раздает!

– Судя по всему, ему это до лампочки.

– Мне… мне просто хочется сделать людям… чтобы хорошо, – снова проклюнулся заплетающийся голос Каллиника. – Если честно… если честно, то в последний раз я так выпил… вот как сейчас – пятнадцать лет назад. Это когда мы с моими старыми друзьями Борькой Рейном и Витьком Семиным закончили универ и обмывали это дело… вот так.

Имена убитых бизнесменов, которые были у всех на слуху, благо оба убийства связывали общей нитью и таким образом получали самую громкую «заказуху» текущего года, – имена Семина и Рейна мгновенно угомонили всех смеющихся и оживленно обсуждающих происходящее. По всей видимости, до многих сразу дошло, что в пьяной, заикающейся, заплетающейся речи владельца «Клеопатры» нет ничего смешного. И когда он говорил, что у него сегодня день рождения, только наоборот, – это совсем не забавно.

– Ваш коньяк, – сказал подошедший официант заметно более тихим голосом, чем тогда, когда он подходил с меню – и уж тем более тогда, когда он рано или поздно подошел бы со словами: «Пожалуйста, вот ваш счет».

– Благодарю, – сказала я, – а ведь коньяк в самом деле марочный, босс. Посмотрите.

– Да-а-а, – протянул Родион, как только взглянул на бутылку, – не слабо…

Тем временем Каллиник куда-то исчез, оркестр снова заиграл какую-то мелодию, оживившиеся посетители ресторана начали бодро открывать халявные бутылки, содержимое которых, как известно из популярной поговорки, было бы сладко даже в том случае, если бы там оказался уксус.

За столиком четырьмя метрами ниже нас кто-то затянул «Боже, царя храни».

Но идиллия продолжалась недолго.

Оркестр снова хрипнул и развалился, как карточный домик. Одна скрипка некоторое время балансировала на тонком раскатистом поющем звуке, но тоже вскоре замерла. Зато щелкнул микрофон, и все опять увидели господина Каллиника.

На этот раз он был уже без пиджака. На белой рубашке был прикреплен бумажный кружок с четко отпечатанной на нем стрелковой мишенью и жирной точкой «десятки» как раз в районе солнечного сплетения.

Каллиник крутанулся перед микрофоном, и все увидели, что на спине находится точно такой же кружочек мишени.

– Что это такое? – пробормотал Родион. – У него ум за разум зашел, что ли?

Я помолчала и, коснувшись прохладной поверхности бутылки марочного коньяка, произнесла:

– А может, он просто получил точно такую же метку с кошачьей лапой, а? Как его друзья Рейн и Семин?

– Да ты что? – воскликнул Родион. – Таких случайностей не бывает, значит, эта старая мымра Екатерина Измайловна говорила истинную правду!

– Может, и так…

И я снова перегнулась через перила.

Каллиник тем временем помялся у микрофона, а потом заговорил:

– Не обращайте на меня… вни-мания. Я просто хотел, чтобы вы выпили за моих друзей. Для того и конь…як. Хотя, конечно, русские пьют за упокой водку… Вот – как я.

С этими словами он взял из рук стоящего рядом телохранителя стакан водки, наполненный до краев, и выпил его буквально за три секунды. Проглотил.

– А говорил, пить не умеет, – сказал Родион. – Ну что, Мария, уважим хозяина ресторана?

– Уважим, – отозвалась я.

И мы выпили по пятьдесят граммов превосходного, отличнейшего коньяка, который Родион не стал бы заказывать даже в пик нашего финансового процветания: дорого. А тут – как с неба свалилось.

– Я не хочу портить вам вечер, – продолжал Каллиник, как ни странно, куда более трезвым голосом, чем был у него до принятия стакана водки. – Мне… это… вот. – Владимир дернул рукой, запрокинулся назад и едва не упал, но счастливо устоял на ногах. И вдруг – чего я не ожидала, как не ожидала от ресторанного оркестра исполнения классической музыки – в микрофоне хрипнуло, и Каллиник отчетливо произнес:

– Гул затих, я вышел на подмостки, при-слонясь… к дверному косяку…

– Да нет, к косяку ему лучше не прислоняться – не выдержит косяк-то, – саркастически заметил Родион.

– Я ловлю в далеком отголоске, что случится на моем в-веку…

– Владимир Андреевич! – крикнул дирижер.

– На м-меня… наставлен сумрак ночи… тысячью биноклей на оси…

– Владимир Андреевич!

– …если только можно, Авва Отче…

– Владимир Анд…

– …чашу эту мимо пронеси!

И вот тут мне показалось, что сейчас – по всем канонам то ли драмы, то ли фарса, разворачивающегося в стенах «Клеопатры», – должен хлопнуть выстрел. Хлопнуть, как небрежно открытое шампанское, дрогнуть в сморщившемся, скомканном нездоровым весельем воздухе, прозвенеть в зеркалах – и угаснуть. А по белой рубашке Каллиника, там, где он прицепил мишень с жирным черным кружком «десятки», должно разойтись, как круги по воде, в которую бросили камешек, кровавое пятно, разрастающееся, вбирающее в себя и белую ткань рубашки, и белую с концентрическими кругами бумагу мишени. И тело, и жизнь Владимира Каллиника.