Просмотрев окончательный вариант отснятого материала, Кэссиди расстроилась. Она увидела неуклюжую молодую женщину, отчаянно пытавшуюся сыграть хорошо. Она выглядела неловко и была неубедительна. Но Кэссиди унаследовала родительскую страсть к кино. Такая страсть может быть только врожденной. Она была результатом их союза и в то же время их печальной и страшной разлуки. По иронии судьбы, с Роджером ее роднила только чрезмерная амбициозность.

Постепенно Кэссиди оставила Школу искусств и занялась тем, что стала ходить в кино и брать напрокат фильмы с участием ее матери или отца. Она зарабатывала на жизнь чем придется — работала официанткой в бистро «Гринвич Вилледж», продавала духи в магазинах Мейсис во время каникул, натягивала полотна и нарезала паспарту для картин в Сохо, продавала всякую всячину на уличных ярмарках.

Иногда она набиралась храбрости, чтобы наладить контакт с отцом, который к тому времени вернулся в Голливуд, но он никогда не отвечал на ее звонки и письма. Кэссиди ждала, когда ей исполнится двадцать один год, чтобы унаследовать немного денег, которые остались после смерти матери. Получив эти деньги, Кэссиди поступила в Школу кинематографии при Нью-Йоркском университете и скоро поняла, что она не только любит кино, но и может создавать прекрасные киноленты, стоя за камерой. Она посещала занятия по вечерам, продолжая работать, где только могла, в основном создавая коммерческие и документальные ленты для независимых студий.

Совершенно покоренная искусством создания фильмов, она сняла свой первый документальный фильм «Освобождение» в 1990 году, потратив последние деньги, оставшиеся от наследства. Стиль Кэссиди был самобытным, максимально реалистичным. Фильм, повествующий о страшной борьбе за жизнь человека, больного СПИДом, получил премию «Санденс» как лучший документальный фильм, премию Ист-Хэмптонского фестиваля в номинации «лучший начинающий режиссер» и в тот же год стал участником кинофестиваля в Нью-Йорке.

Успех «Освобождения» принес Кэссиди многочисленные деловые предложения от различных киностудий. Среди них было и предложение возглавить «Зетроп», компанию Фрэнсиса Форда Копполы, а также стать ассистентом телепрограммы «60 минут». Работа на Копполу открывала перед Кэссиди огромные перспективы, но для этого ей пришлось бы вернуться в Лос-Анджелес, а это оживило бы вспоминания прошлого, которые она так старалась забыть. Поэтому она предпочла остаться в Нью-Йорке, заняв место в «60 минутах». Менее чем через два года за ней охотились с десяток популярнейших телеканалов.

Четыре года тому назад Кэссиди перешла в студию «Момент истины». Это было самое удачное решение, которое принесло отличные результаты. Такой была ее жизнь теперь, когда она, прижимая к груди письмо, надеялась получить подсказку свыше. Следует ли ей исполнить последнюю волю отца? Надо ли рисковать той безмятежностью, которой она добилась с таким трудом? Или же выбросить письмо, сделав вид, что вообще не читала его? Она подумала мгновение и остановилась на последнем. В конце концов, она привыкла притворяться. Ей хотелось верить в то, что ее сказочное детство не закончилось так внезапно. После стольких лет блужданий по закоулкам памяти и посещений престижных кабинетов психотерапевтов на Парк-авеню Кэссиди поняла, что легче просто закрыть дверь в прошлое. Она никогда не простит отцу того, что он ее покинул. Она никогда не забудет, как сильно мама ее любила. Руководствуясь этими двумя доводами, она на удивление легко оставила все остальное в той, прошлой жизни.

Пока она овладевала эмоциями, мысли ее были прерваны резким звонком. Звук ворвался в ее мозг так неожиданно, что Кэссиди показалось, что ее отбросило к стене. Плечи напряглись, дернулись, поднялись, словно от внезапного пробуждения после ночного кошмара. Она не сомневалась, кто был этот гость.

Они помнили о субординации только в рабочее время. По ночам они были на равных.

— Кэсс, — прозвучал спокойный голос Рудольфо. Она почувствовала, как ее сердце успокоилось, сознание прояснилось. — Позвони мне, Кэсс. Надо поговорить.

«Поговорить — не очень подходящее слово в этой ситуации,» — подумала Кэсс. Ей нравились их тесные отношения, но Рудольфо хотел большего. Он жаждал более серьезной связи, зависимости — весь мир с усмешкой полагал, что эти глупые слова относились только к женщинам. Самым ненавистным словом Рудольфо было «обязательство», оно просто приводило ее в ярость. Сегодня вечером она об этом говорить не станет.

— Вообще-то я собиралась ложиться спать, — солгала она в аппарат. — Теперь не очень подходящее время, возможно, утром — в офисе, перед…

Он не дал ей закончить.

— Позвони мне, Кэсс… Я не отстану. — Его голос дрожал, в нем появились какие-то новые нотки. Горло Кэссиди сдавила холодная рука страха. Она открыла рот, чтобы возразить, но поняла, что это бесполезно. Рудольфо никуда не уйдет.

* * *

Мягкий лунный свет проникал в просторную спальню, освещая силуэт Рудольфо под велюровым одеялом. Стоя у кровати, Кэсс долго смотрела на него. Его тело было расслаблено, он казался таким спокойным, таким умиротворенным. Эта картина так сильно отличалась от той бурной сцены любви, как всегда стремительной и неистовой, что произошла здесь раньше. У нее никогда не было хорошего физического взаимопонимания с мужчиной. Взаимное желание неодолимо тянуло их друг к другу. Затем, как только страсть утихала, Рудольфо начинал задавать вопросы, требовать ответы — но ей нечего было ему сказать.

Это была игра Кэссиди. Она устанавливала правила. Мужчина мог думать, что она контролирует ситуацию, но на самом деле это было не так. Лишь однажды она позволила ему взять верх, но это никогда больше не повторится.

Все еще рассматривая спящего Рудольфо, Кэссиди тихонько накинула плюшевый халат и вышла из комнаты. Осторожно закрыв за собой дверь, она, как призрак, бродила по комнатам своей квартиры. В этот вечер она не любила свой дом, который обычно был для нее убежищем от всех бед. Теперь она ненавидела его холод, его отгороженность от мира — от Лос-Анджелеса. Сегодня Кэссиди тяготила его тишина, которая заполняла пространство и растекалась по трем тысячам квадратных футов[1], такая тишина, что она могла слышать, как стучит кровь в висках.

Она прошла через маленькую кухню и открыла дверь в святая святых. В этой комнате, ее кабинете, висел огромный величественный портрет ее матери, заказанный отцом спустя год после их свадьбы. Кэссиди опустилась на стул с высокой спинкой и проверила автоответчик. Удивительно, но звонков не было, кроме одного пустого звонка, просто сигнала.

Она подумала, пригласили ли ее брата Джонатана к постели отца. Кэссиди знала, что он сумел втереться в дело Роджера. Она видела их снимки вдвоем. Джонатан просто ждал своего часа, чтобы захватить состояние отца. Она очень не хотела думать плохо о своем брате, но правда была в том, что их отношения никогда не были безмятежными. Фактически он не общался с Кэссиди в течение многих лет.

Джонатану исполнилось семь лет, когда родилась Кэссиди. С того момента, как она себя помнит, она знала о его неприязни, даже ненависти к ней. Это чувство было гораздо глубже классической неприязни и ревности, когда отец мальчика разводится с его матерью, чтобы жениться на «более молодой, стройной и красивой». Лана была именно такая, и даже лучше. И для Джонатана Кэссиди олицетворяла окончательный, неопровержимый разрыв между Роджером и его матерью, дамой из высшего общества Бетси Вандерли Турмейн.