Это, безусловно, значило, что если уж детективный роман не получился даже у нее, то малышке-сестре и подавно ничего не светит. Но я не собиралась давать ей право диктовать мне, с кем встречаться и что писать.

– И все же мне хочется попробовать, – стояла я на своем.

– Ты вольна делать все, к чему лежит душа, – вступила в разговор мама, не отрываясь от вышивки. Эта фраза постоянно звучала рефреном, но частота повторения отнюдь не отменяла того, что в нее вкладывала мама.

– Что ж, готова биться об заклад, ты не сумеешь, – фыркнула Мадж и хохотнула грудным смехом. – Как ты сочинишь неразрешимую тайну, основу основ детектива? Ведь тебя саму – в хорошем смысле – видно насквозь.

Ага, то есть мне слабо сочинить детектив? Негодуя из-за покровительственного тона Мадж и ее высокомерия, я восприняла ее слова как брошенный вызов. Формально Мадж ни с кем и ни на что не спорила (согласно семейным правилам Миллеров, условия спора должны быть ясно оговорены), но я все равно решила считать, что мы заключили твердое пари. В тот миг Мадж зажгла во мне искру, и я дала себе обет, что буду поддерживать этот огонек, пока не раздую из него пламя. Время пари пошло.

Арчи затворяет за собой массивную, из четырех панелей, дверь кабинета. Он прислоняется к ней спиной и делает медленный, глубокий вдох, пытаясь выровнять дыхание. Он должен сохранять спокойствие. Он не может позволить нервам и загнанному внутрь гневу просочиться наружу сквозь напускную обеспокоенность.

Его прерывает легкий стук. Полицейские стучат не так, они властно барабанят, но кто это может быть еще? Он приглаживает волосы, поправляет пиджак и открывает известную своей скрипучестью дверь.

Он выглядывает в коридор, готовясь отразить очередную серию полицейских вопросов. Но в коридоре пусто. Точнее, ему так кажется поначалу, пока в поле зрения не возникает Шарлотта.

– Прошу прощения, сэр, но она настаивала, – извиняется Шарлотта, обнимая за плечи свою маленькую питомицу, и слегка подталкивает ее к нему.

Арчи опускает взгляд на семилетнюю дочь. Из-под тяжелой темной челки на него смотрят светло-голубые глаза, так похожие на его собственные.

Сейчас ему кажется уму непостижимым, как он мог так упорно не хотеть детей. Когда Агата забеременела, у него не было достойной работы, и он к тому же не желал делить привязанность жены с каким-то ребенком. Но когда Розалинда появилась на свет и он узнал себя в ее внешнем облике и невозмутимом темпераменте, то уже не представлял себе мир без нее.

Оставив Шарлотту в коридоре, он ведет дочь в кабинет и закрывает дверь. Розалинда пристраивается в кресле у камина, качая ножками над алым турецким ковром на дубовом полу. Она совсем крошечная, и у нее такой хрупкий вид – обычный семилетний ребенок на ее месте уже бы рыдал, только не его дочь. Переполох за дверями кабинета она воспринимает с бесстрастным любопытством, и за это он любит ее еще больше.

Арчи ставит кресло напротив нее и на какой-то миг вновь проживает свою беседу с офицером. Постаравшись стряхнуть с себя отчаяние, не проходящее после того диалога, он поворачивается к темноволосой дочке, чьи бледные щечки сейчас зарделись – то ли от тепла камина, то ли от нависшей в Стайлзе тревожной атмосферы.

– Ты хотела поговорить, Розалинда? – начинает он.

– Да, папа, – отвечает она ровным голосом.

– У тебя есть вопрос?

– Да. – Она хмурит лоб и вдруг начинает казаться гораздо старше своих лет. – В доме полно полиции, и я хочу знать, что происходит.

– Шарлотта тебе уже что-нибудь говорила? – спрашивает он, стараясь сохранять голос таким же ровным, как у нее. Он, конечно, предупреждал гувернантку, что Розалинда должна оставаться в неведении, но ему прекрасно известно, сколь проницательна эта девочка, которая уже, вероятно, успела самостоятельно оценить ситуацию или даже подвергла Шарлотту настойчивым расспросам. В любом случае нельзя, чтобы его ответы явно противоречили тому, что могла рассказать гувернантка.

– Нет, ни слова. Папа, я задала вопрос.

При менее серьезных обстоятельствах он бы усмехнулся упорству дочери.

– Видишь ли, Розалинда, полиция здесь, чтобы помочь с твоей матерью, – как можно мягче формулирует он.

Она озадаченно поднимает брови, обрабатывая в уме это необычное и весьма туманное объяснение.

– Помочь с мамой?

– Да, милая.

– Она заболела?

– Нет. Во всяком случае, нам об этом неизвестно.

Морща носик, Розалинда обдумывает другие возможные варианты.

– Значит, она попала в беду? И поэтому здесь полицейские?

– Вовсе нет. Они ищут твою мать.

– Зачем же полиция ее ищет? Она что, пропала? – В ее голосе появляется легчайший оттенок волнения. Надо приложить все силы, чтобы оно не усилилось.

Как бы это сформулировать, не вызывая лишних тревог? Арчи приходит на ум безобидное объяснение, почти основанное, можно сказать, на реальных фактах из жизни:

– Похоже, мама решила не ездить на этот уик-энд в Йоркшир, где ее ждали. Я-то убежден, что она просто в последний момент передумала и забыла нам об этом сообщить, но полицейские хотят удостовериться. Они очень дотошные ребята. Мама наверняка ускакала куда-нибудь писать свою книжку. Как она уже частенько делала.

– Ага! – Морщинка на лбу Розалинды расправляется. В этом объяснении есть смысл. Агата, бывало, импульсивно срывалась с места и уезжала из Стайлза ради работы над романом, оставляя Розалинду в заботливых руках Шарлотты, ну и в его руках отчасти тоже. – И всё?

– И всё, – кивает он.

– Ладно, – удовлетворенно произносит Розалинда. Она встает, разглаживая складки на отутюженном матросском фартуке, предусмотрительно надетом на нее Шарлоттой, и Арчи, почти физически ощущая в тот момент внезапную душевную боль, говорит себе, что никогда ни за что на свете не отдаст своего ребенка.

– Этому лейтенанту Кристи обязательно сопровождать тебя с подругами? – спросила мама, когда я уже почти выходила из дома. – Новый год – все-таки семейный праздник, его встречают с родными и близкими друзьями, а не с новыми знакомыми. Если, конечно… – она сделала паузу, – он и впрямь лишь новый знакомый, как ты все время твердишь.

Это что, проверка? Еще во время недавней беседы с Мадж я заподозрила, что мама не без ума от моего с ним общения, и после того ноябрьского спора все становилось только хуже. Поначалу я приписывала ее отношение тому, что «этот молодой человек» – он же «этот лейтенант Кристи» – почти такой же нищий, как и я сама. Но потом ее бесконечные колкости по поводу его неопытности, его недоразвитых чувств, его слишком смазливого лица приводили меня в недоумение, и я никак не могла взять в толк, откуда она все это берет, – не считая, конечно, его очевидной внешней привлекательности. Мне было понятно ее желание, чтобы я оставалась верной доброму, нежному Реджи, с которым, по ее мнению, меня ожидало счастье, но разве можно этим оправдать столь открытую недоброжелательность?