– Согласен, гипотезу Бога тоже нельзя отвергать, но тогда возникает более сложный вопрос: что есть Бог?

Тема была благодарной и неисчерпаемой. Но только в одном приятели расходились принципиально и к согласию прийти не могли.

Ильинский, гуманист самого высокого толка, воспринимал возможный контакт с высшей цивилизацией как однозначное благо для человечества; Гуревич же был уверен, что в этом случае людей ждет тотальное уничтожение. Что являлось причиной его такой странной и ожесточенной космической ксенофобии, неизвестно; возможно, сыграла свою роль генетическая память, сохранившая воспоминания отца о том, как тот пятнадцатилетним подростком бежал с семьей из Одессы, спасаясь от приближающихся железных дивизий представителей сверхчеловеческой высшей расы, которые без колебаний пустили бы их на мыло или пару перчаток и преспокойно пользовались бы оными, намыливая в душе причинные места под мощные аккорды «Кольца Нибелунгов» или надевая перчатки перед альпийской прогулкой, чтобы стек не скользил в руке.

Савва уверенно утверждал, что высокий уровень развития технологий неразрывно связан с таким же уровнем развития морали и нравственности, а следовательно, существа, сумевшие преодолеть немыслимые космические расстояния или нашедшие способ иным образом победить пространство и время, просто не могут быть враждебно настроены по отношению к иным формам разумной жизни. Гуревич только за голову хватался:

– Савва, старик, ну с чего ты это взял?! Эйнштейн и Бор спорили о теории относительности и квантовой механике – а десятью годами позже в одной из самых культурных и развитых европейских стран принялись сжигать в печах младенцев, женщин, стариков, целыми семьями, только по национальному признаку, причем при самой широкой народной поддержке! Человечество вышло в космос, а в стране, отправившей на Луну человека, еще никак не могли решить для себя: негры – это полноценные люди или все же как-то не очень!

– Да, но к звездам мы еще не летаем, – замечал Савва.

– Старичок, ну при чем тут звезды! Ты говоришь про какие-то абсолютные гипотетические величины, а я тебе про то, что столкновение более развитой цивилизации с менее развитой всегда заканчивается одинаково и очень печально для последней! Если не веришь, можешь спросить у беотуков, могикан, пекотов и многих других. Ах, но у них же нельзя спросить, их больше нет! А знаешь почему? Потому что представители куда более развитой цивилизации явились к ним и перебили буквально как скот, объявив существами, не принадлежащими к людскому роду. Испанцы рубили трупы убитых индейцев на мясо и кормили ими собак, а про добрых англосаксонских протестантов я и вовсе не говорю: истребили около ста миллионов человек коренного населения целого континента, жгли их, стреляли, морили оспой, уничтожали кормовую базу в виде бизонов – и прекрасно себя чувствовали при этом. Видишь аналогию?

– Есть и другие примеры, – упрямился Савва. – У чукчей, ненцев, коряков и многих других все хорошо.

– Вот в этом-то все и дело! – горячился Гуревич. – Ты совершенно советский человек, дружище, у тебя менталитет, в который на уровне основного кода вшита дружба народов с идеалами братской взаимопомощи – ну, и какие там еще есть красивые слова. Никогда не задумывался над тем, как по-разному изображается первый контакт с инопланетными гостями в нашей фантастике и у западных авторов? У наших это выглядит так: чужой звездолет еще не приземлился, а уже лучшие умы планеты готовятся к контакту с братьями по разуму, собирают таблицы, книжки и иллюстрации, женщины бегут к месту высадки с охапками полевых цветов, и седоусый первый секретарь местного горкома спешит по некошеной луговой траве с хлебом и солью. А вот у них в книжках все сразу вооружаются, подгоняют танковые бригады, военные спорят, как ловчее ударить атомной бомбой по корпусу корабля чужаков, – и, черт возьми, всегда оказываются правы в своих подозрениях! То треноги с лазерами, как у Уэллса, то враждебные биороботы, то похитители тел, а то чего и похлеще. А почему так? Потому что они сами прекрасно помнят, как приходили в свои будущие колонии и что там после их появления было с аборигенами.

– Значит, как минимум возможны разные варианты, – не сдавался Савва. – Нельзя же принимать как вероятную только одну из самых крайних возможностей.

– Ну хорошо, вот тебе еще вариант. Чужие – а ты сам признаешь, что они могут быть нам совершенно чужими, негуманоидными, бестелесными, – вообще не поймут, что имеют дело с разумной жизнью. Будет, как с птичками дронт на Маврикии, помнишь? Те жили в своей замкнутой экосистеме, не умели летать и были очень доверчивыми. Европейские моряки их убивали сотнями, причем не для пополнения запасов, а просто от скуки, ради забавы. Птички бежали к ним, раскрыв клювы, а те лупили их палками по головам, очень весело. Дронты разбегались, а потом возвращались опять – может, верили в разумность высшей человеческой цивилизации и хотели-таки установить контакт? А может, у них была и своя цивилизация, на свой птичий лад, как знать? Но их переколошматили дубинами без всякого сожаления, а остальное доделали завезенные на острова собаки и свиньи. Вот и мы тоже можем стать для какого-нибудь сверхразума такими дронтами, которых перебьют просто так, без всякой причины.

Так они и остались каждый при своем мнении: Савва – в убеждении о великом благе контакта с таинственным внеземным разумом, Гуревич – в полной уверенности гибельности для человечества такой встречи. Каждый был абсолютно прав и совершенно заблуждался при этом.

* * *

В институте коллеги относились к Савве в основном ровно и, скорее, с симпатией, нежели наоборот, безусловно уважая его как профессионала и ответственного человека. Гуревича или очень любили, или ненавидели втайне. Но был человек, который относился к ним обоим с одинаковой настороженностью и неприязнью.

Если, войдя в двери НИИ и миновав проходную, не отправляться в путь по длинному коридору первого этажа, а сразу после проходной, поднявшись по лестнице, свернуть влево, то можно попасть в небольшой закуток с неприметной дверью. За ней располагался небольшой кабинет, тесный от старой громоздкой мебели, очевидно пережившей не одного хозяина этого места, прокуренный, с обшарпанными усталыми стенами, ворохами бумаг на видавшем виде столе, украшенном, словно печальным узором, коричневыми кругами от кружек с чаем и язвами папиросных ожогов. Из шкафов торчали толстые бумажные папки с неопрятно лохматящимися завязками, а со стены скорбно взирал портрет Дзержинского, казавшегося еще более изможденным от постоянного пребывания в атмосфере из табачного дыма, крепкой мужской духоты и сладковатого аромата одеколона «Саша». В этой непрезентабельной обители располагалась резиденция начальника особого отдела НИИ, майора госбезопасности Игоря Петровича Исаева.

Когда-то, во времена сладким сном промелькнувшей молодости, Исаев был подающим надежды начинающим контрразведчиком на Черноморском флоте, а еще красавцем, бретером и «мастером штыкового боя под одеялом», каковое мастерство в итоге самым губительным образом сказалось на дальнейшей карьере. Однажды жертвой его нахрапистого обаяния пала жена начальника управления контрразведки ЧФ, и этот «взлом мохнатого сейфа» вышел Исаеву боком: его мгновенно перевели из солнечного Севастополя в неприветливый сумрачный Ленинград и на веки вечные заточили, как проклятого пророком джинна, в кабинете особого отдела НИИ связи. Вначале он было надеялся, что со временем ситуация как-то исправится, но время шло, ничего не менялось, и однажды Игорь Петрович понял, что про него позабыли, как про отправленную на дачу ненужную вещь. С годами Исаев обрюзг, растолстел, приобрел лоснящиеся залысины, багровое, в нехороших прожилках лицо, одышку и хроническое раздражение на несправедливый мир и судьбу, которая за полжизни так и не дала ему того самого, единственного мгновения подвига.