Второй стала недостаточность продовольствия, его удалось собрать всего на одну неделю пути. Немалая часть конницы была послана вперед для изъятия зерна у райя в части страны, до которой его отряды зимой не добирались. Такое мероприятие было фактически смертным приговором для семей этих бедолаг-турок, но другого способа сохранить войско найти не удалось. Причем уверенности, что посланным удастся собрать достаточное количество хоть какой-то еды, не имелось. Они были вынуждены действовать большими отрядами в несколько сот всадников, а это отсекало из зоны патрулирования малые поселения в стороне от дорог. Взбешенные нестерпимыми повинностями и поборами, турки устраивали настоящую охоту за небольшими османскими отрядами, уже в первом месяце зимы посланные куда-либо группы меньше трехсот, а лучше пятисот человек исчезали бесследно или возвращались сильно потрепанными и без еды. На дорогах свирепствовали разбойники, собираясь порой в небольшие орды и делая передвижение по дорогам Анатолии возможным только для значительных воинских формирований. Даже курьеров приходилось посылать в сопровождении сотни, а то и двух-трех сотен всадников, иначе они заведомо никуда бы не доехали.

Главной же опасностью сам Великий визирь считал резкое ухудшение отношения к себе в собственной армии. Татары и не очень скрывали своей ненависти, смотрели по-волчьи, им-то наверняка был бы по сердцу султан Гирей, а не безумный Мустафа. Привычно склоняли головы, но бросали далеко не дружеские взгляды сзади янычары. Порой у него спина начинала чесаться от этого, а чувство опасности криком кричало о смерти, грозящей отовсюду. Если весной и летом воины оджака Истамбула дружно его поддерживали в возведении на трон последнего Османа, то осенью нравственный климат в войске стал стремительно ухудшаться. Он благоразумно нигде не показывался без большой охраны, но чем дальше, тем больше сомневался в ее надежности. Всех заподозренных в сношениях с Ислам-Гиреем подвергали допросам под пыткой, оговоренных подозреваемыми казнили, но любви такие действия к нему не прибавляли. Приходилось делать ставку на страх, в конце концов, покойника Мурада тоже никто не любил, а правил страной он весьма успешно. Посомневавшись, Еэн полностью сменил личную охрану. Доверил ее сипахам, воинам-помещикам, отправив янычар в свои орты. Донесения шпионов об активном участии анатолийских сипахов в разбойничьих шайках стали наводить его на нехорошие мысли, Еэн даже стал присматриваться к войнукам, всадникам-мусульманам из Румелии, они стали казаться ему более надежными.

Армию охотно сопровождали несколько десятков тысяч добровольцев-райя из стамбульской голытьбы. Здесь их кормили, а значит, был шанс выжить. Обычно в походах полководцы на них обращали внимания не больше, чем на пыль, осевшую на обуви. Но обстоятельства требовали сейчас заботы и об этой малопригодной для боя, но необходимой части войска. К ужасу и отвращению дивана, уже на третий день похода среди райя обнаружили случай людоедства. Хотя всех этих взятых для тяжелых работ стамбульских бездельников кормили, пусть не слишком сытно, нашелся среди них воистину отродье шайтана, пристрастившийся к человечине и не желавший отказываться от приобретенной в последние месяцы привычки. Его повесили, и, проходя мимо виселицы, каждый в войске мог услышать из уст глашатая о причинах казни, обрекающей на адские муки.

С холодом в душе

Селим мысленно много раз возвращался в тот мартовский день прошлого года, но так и не смог окончательно определиться с мотивами своего поступка. Ну не было у него видимых причин оставаться в оджаке, люто ненавидимом и презираемом. Тем более что уже больше трех лет он вел тайную войну с государством, главной военной силой которого и были янычары. После просветления, которое посетило его при встрече с казацким подсылом, все вокруг были теперь не товарищами и соратниками, а врагами.

Да и невозможно было просчитать, как отнесутся к участию в удушении наследника другие янычары. Гибель всех Османов сразу ставила под вопрос смысл существования этого корпуса воинов-рабов. В нем вполне могли найтись люди, способные усомниться в правильности фирмана на казнь наследника, которую он осуществил. И тогда он наверняка пожалел бы, что родился, быстро и безболезненно убийце Османа умереть дать не могли.

После казни Ибрагима, отправив воинов своего отряда в казармы на отдых, пошел на встречу с казацким связным в полной уверенности, что пребывает в Стамбуле последний день. Не стал и одежду менять, запылившуюся и загрязнившуюся во время безумной скачки к Стамбулу. Только покрепче подтянул пояс белого шелка, на который у бостанджи имели право только офицеры, достигшие шестого ранга. По предварительной договоренности его должны были забрать и вывезти в Азов. Все, что у него было накоплено, он превратил в золото и зашил в одежду, сожалея о незначительности припрятанного. Один Аллах… то есть Бог знает, как там новая жизнь сложится. Ведь о жизни вне оджака он знал, в сущности, мало. О родине, крепких руках отца, ласковых прикосновениях матери помнил смутно и немного. О жизни же казаков, наводивших ужас даже на храбрейших из храбрых, представления не имел. Получалось, что ему придется начинать жизнь заново. Это тревожило не меньше, чем ожидание большой битвы.

Знакомый уже ему казак, выглядевший и ведший себя совершенно неотличимо от сидевших неподалеку греков, представившийся ему как Александрос, ждал его в греческой же забегаловке. Среднего роста, не слишком широкоплечий, он весь будто состоял из тугих мышц и прочных сухожилий, а загар на лице имел чуть ли не мавританский. Появление в месте распития спиртных напитков янычарского аги никого вокруг не встревожило. Уж если сам султан официально разрешил продажу спиртного, которое, впрочем, и до указа было легкодоступным, то чего бояться? Если нельзя, но хочется, человек всегда найдет оправдание нарушению законов. Безразлично, божеских или человеческих. Воины ислама не были исключением из этого правила. Вопреки запрету Пророка пьющих среди них было немало.

В таверне, специализировавшейся на вине и рыбных блюдах, народу было много, на вошедшего присутствующие не обратили внимания. Все обсуждали свои дела, о смерти Мурада и Ибрагима здесь, естественно, еще не знали. Поморщившись от чрезмерно сильного и непривычного запаха рыбы, направился к столику, за которым сидел Александрос.

Заказав маленький кувшинчик белого вина и миску рыбы, Селим присел возле связника, делая вид, что с ним незнаком. Они изредка встречались именно так, всегда в разных околопортовых заведениях. Подождав, пока служка принесет заказ, янычар, не глядя на соседа, тихонько доложил:

– Ибрагим мертв. Мурад, я уверен в этом, тоже. Из Османов остался в живых только Мустафа.

Казак размашисто перекрестился, что, вообще-то, в таком соседстве для грека, каковым он старался казаться, выглядело весьма смелым поступком, выпил одним махом все вино из кружки. И так же, не глядя на собеседника, ответил:

– Фелюка тебя ждет, можем идти прямо сейчас. Если, конечно, ты не посчитаешь нужным задержаться здесь.

Селим тогда повернулся и спросил:

– А надо оставаться?

Александрос тоже повернул голову к нему, почтительно кивнул и, немного помявшись, ответил: