На четвереньках Джон полз по травянистой обочине. Встать он боялся — его могут увидеть. Когда арка из фруктовых деревьев скрыла его, сделала невидимым с дороги, он втиснулся в чащу зарослей, но неглубоко, чтобы не пораниться о колючие ветки. Можно бы вернуться к дому, но он не был уверен, что устоит на ногах. А ему почему-то было очень важно, чтобы о случившемся не узнала ни одна душа. Обычно его это мало тревожило, но сегодня это было важно для его самолюбия. Сегодня он не был маленьким инвалидом. Сегодня он был Джоном Клементом Самнером, и в его жилах текла настоящая красная кровь. И этот мальчик жил внутри другого, того, кого бьет дрожь, чьи руки и ноги дергаются, кто не может писать без помарок.

Фургон булочника подъехал и остановился. Джон подался в глубь зарослей. Хлопнула дверца. Под тяжелыми шагами заскрипел гравий. Булочник подошел ближе.

— А, вот ты где, молодой человек!

Провалиться бы на месте! Глаза булочника остановились на нем.

— Если это игра в прятки, считай, что ты проиграл. Я батон вот здесь оставлю. Твои ноги помоложе моих. — И зашагал обратно, но, не дойдя до фургона, обернулся к Джону и голосом, в котором звучал полувопрос, сказал: — С тобой все в порядке, Джон Самнер? И чего это ты здесь делаешь?

Сердце Джона бешено заколотилось. Он лихорадочно затряс головой, приложил палец к губам и предупреждающе зашипел. Булочник пожал плечами.

— Что, я игру тебе порчу? — спросил он. — Можешь на меня положиться. — Потом уже на ступеньке фургона снова спросил: — Прячешься-то ты от кого? Где все другие? — Он не был убежден, что все в порядке, но, криво усмехнувшись, сел в машину и захлопнул дверцу.

Слышно было, как булочник подъехал к соседнему дому, потом к следующему. Джон еще долго лежал неподвижно, даже когда и думать забыл о булочнике. В голове мысли только о том, что его бьет дрожь, о домике на дереве, о бесконечных «нельзя» и «не смей», о шарике, который еще не настоящий, пока не перережут веревочку и не дадут ему свободу.

Он выбрался из гущи веток и сел на обочине. С удивлением увидел лежавший там батон. А ведь нужно было заказать пакет булочек. Мама, конечно, спросит, почему он этого не сделал.

«Забыл», — скажет он. «Но почему?» — «Да не знаю почему. Просто забыл». — «Забыл о своем желудке? Ты что-то замышлял? Выкладывай что!»

С батоном под мышкой он нерешительно направился через лужайку, но вдруг почувствовал, что идет хорошо, так хорошо, что этого нельзя было не заметить. Неужели дрожь прошла?

Он швырнул батон на тростниковое кресло — солнечными вечерами мама любила отдыхать в этом кресле — и произнес вслух: «У Мэри был ягненок, руно — как снег бело…». И ни разу не заикнулся, а это был очень непростой стишок. Он приберегал его на трудные минуты, чтобы проверить себя, когда никого не было поблизости.

«В дом не пойду! — провозгласил он, обращаясь к вершинам деревьев. — Без дураков. Я еще не помер, нет».

С возрастающей уверенностью Джон прошелся вдоль дома. Отбивая шаг, вернулся назад: левой, правой, левой, правой. Вот здорово. Выше ноги.

Он пересек лужайку перед фасадом, отвесил иронический поклон лежащему на кресле батону. Почти горделиво задрав голову, промаршировал вдоль другой стороны дома. «Теперь на счет два: раз-два, раз-два».

Великолепно. Он вышагивал, высоко поднимая колени, ну прямо как на параде. Потом остановился у огромного развесистого эвкалипта. Дереву было тридцать лет, и его нижние ветви начинались на высоте метров пяти от земли. На такое дерево каждому мальчишке взобраться охота. Если б он мог…

Джон смотрел вверх, все выше и выше. Оттуда, с высоты восьмиэтажного дома, должно быть, видно далеко вокруг. Он увидел бы сверху дом Парслоу, даже скат его крыши; увидел бы дороги и сады и ни о чем не подозревающих людей, которые и вообразить себе не могли, что Джон Клемент Самнер сидит наверху. Не мог он туда забраться… Или мог?..

Нет.

Он снова зашагал, высоко поднимая колени. На счет два: раз-два, раз-два. Через сад прошел к дубу. Ему тоже тридцать лет (все деревья посадили в один день, тридцать лет назад), и первая ветвь растет всего в полутора метрах от земли.

Он всматривался в гущу листвы, в частую сетку ветвей, видных на высоте шести, может, метров и до самой вершины. Листва такая густая, что сквозь нее ничего не увидишь. Дуб напоминал непроходимые джунгли, а эвкалипт — летящую птицу

«Не расслабляйся! Выше ноги, парень. Раз-два, раз-два».

Теперь в рощицу серебристых берез. Им тоже по тридцать лет, и первые ветви начинаются в каком-то метре от земли. Множество тонких, изящных ветвей. Они поднимаются все выше и выше, как ступени лестницы, на двенадцать метров, туда, где вершины деревьев склоняются друг к другу. Но лезть вверх среди этих раскачивающихся под ветром ветвей так опасно, что пришлось бы остановиться на полпути, до того как ствол начнет гнуться под его весом.

«Да не сгибайся же так, не надо!»

Полпути — это не выше, чем скат крыши дома Сисси Парслоу.

Он снова посмотрел на эвкалипт: «Да ты — красавчик!»

Смущенно, с чуть виноватым видом, крадучись, вернулся он к эвкалипту. «Ты так красив! — сказал он. — Ты король. Корону королю! Ух ты! Вот бы здорово на самый верх забраться».

До первой ветки всего метра три, а вовсе не пять. Может, повезет и он сумеет закинуть на нее веревку и затянуть петлей. Затем — подтянуться на руках. Джон поежился. Другие мальчишки это запросто могут. Девочки умеют лазить, и даже малыши. Перси Маллен добрался до верхушки мачты для флага, что на Мейн-стрит.

Раскачивался там и распевал: «Йо-хо-хо, и бутылка рому!»[9]

Вот было бы здорово.

«Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Йо-хо-хо, и бутылка рома!»

Там, в вышине, домик. И мачта с флагом. И корабль с парусами. И маяк. И башня. И печная труба. Целый новый мир. Верхолаз, раскачивающийся на поясе, ремонтирует провода. Свирепствует буря на море. Парит орел. Альпинист одолевает Маттерхорн. Пилот ведет самолет. Парашютист ныряет в небо. Астронавт летит к звездам. О, Боже, там Небо! Он закричал бы: «Привет, птицы! Привет, облака! Привет, мистер Солнце!»

Он сказал бы: «Привет, Господи! Я стучусь в Твою дверь».[10] Нет, так не пойдет. Фамильярничать с Богом не годится. Но он не фамильярничал. Для него в этих словах было что-то совсем особое, и Бог обязательно поймет его, если Он похож на того Бога, о котором говорит мама. Он сказал бы: «Привет, Господи! Вот я где».

Каждый мало-мальски стоящий мальчишка может взобраться на дерево по веревке и с закрытыми глазами.