Вы сильно тревожитесь о том, как ваш ребенок будет справляться с жизнью в его взрослом будущем, но вы еще не знаете, что такое почти ежедневно или периодически сражаться за его жизнь и стоять перед полной неизвестностью о том, как пойдет его развитие и что он вообще сможет, – если вы не родитель особого ребенка.

Вы думаете, что вы близки со своими детьми, но, возможно, вы не подозреваете, что можно быть еще ближе, – если вы не родитель особого ребенка.

Вы любите своих детей, но поверьте: как бы чудаковато ни выглядел другой ребенок, как бы он ни был неумел, как бы ни шокировал окружающих своим странным поведением, его тоже любят его родители – родители особого ребенка. Они многое могут, со многим справляются. Они умеют ценить помощь, радость, хорошее отношение, свободные минуты и появляющиеся возможности.

И они вас просят: если вы не можете помочь (это не всегда нужно), то хотя бы проявляйте уважение к тому, что перед вами люди (взрослые и дети), которые хотят и имеют право жить среди вас, а не в тишине своих закрытых квартир.

Прогресс не может выражаться только в технологическом или экономическом прорыве. Если мы не меняем отношения внутри нашего общества, среди людей, наша жизнь не становится лучше. Достойная жизнь – та, в которой есть место каждому: и неудобному человеку, и старику, и ребенку. Каждый ощущает свое место в этой жизни, право в ней быть, каким бы неудобным он ни был для кого-то. Тогда можно не бояться, тогда можно просто жить.

Она увидела их в среду, а может быть, это был уже четверг. Ей хотелось сохранить хоть какой-то способ отсчета времени. В числах она уже давно потерялась, хотелось думать, что она хоть что-то контролирует.

Странная композиция на фоне спускающихся сумерек. Она терпеть не могла сумерки и подошла к окну лишь за тем, чтобы задернуть шторы. И вот вдалеке, на фоне пустынных улиц и полуразрушенных домов, она увидела их. Высокий худой силуэт впереди: длинное черное пальто, платок на плечах и сзади… сколько их? Пятеро. Поменьше – видимо, дети. Идут за ней цепочкой, медленно и осторожно ступая, перешагивая через обломки, мусор и рытвины, строго друг за другом – маленькая печальная процессия. Пересекают пустынную улицу, вот-вот зайдут в переулок и исчезнут. Она просто сходит с ума от одиночества? Они ей снятся или все же кто-то еще есть в этом покинутом городе?

Последние взрывы гремели позавчера. Уже полтора дня тихо. Война закончилась? Все убиты? Или ушли из города? Они говорили «срочно всем покинуть территорию! Город будет обработан». Но вот же – живые люди. Женщина и дети. Целых шесть человек. Просто идут по улице. Она не одна.

Малыш застонал во сне, завозился, и она, подавив жгучее желание бросится за ними, живыми, исчезнувшими в сумеречном переулке, отошла от окна, повернула его на другой бок и подоткнула одеяло. Сегодня у него снова может быть тяжелая ночь. Если к вечеру наступает ухудшение, то ночью придется делать уколы. Как же хочется немедленно выбежать на улицу и кричать, созывая всех живых. Но она не может оставить ребенка. Почему-то именно сейчас, сегодня она так остро ощутила свое чудовищное одиночество.

Нет, конечно, она не одна. Она с Малышом, а с ним ей совсем не скучно и даже почему-то не страшно. Наверное, потому что рядом с таким мужественным ребенком как-то странно бояться. Но все же… Сколько дней они в этой квартире совсем одни? Десять? Двенадцать?

Сначала она встречала людей. Когда бомбежки только начинались и было страшно. Когда звенели стекла, грохотало, свистело, лопалось. Когда она видела, как вдалеке рушились стены домов. Менялся привычный пейзаж, которым она любовалась, сколько себя помнит: аккуратные цветные трехэтажные дома, из которых состояла главная улица, тополя, выросшие задолго до ее рождения. Летом деревья, аккуратно высаженные вдоль улицы, превращались в зеленую реку, текущую далеко на север.

Маленькие улочки вливались в главную улицу, как ручейки. Справа, подальше – река, водная граница города, за ней вдалеке дачи, коробочки с земельными наделами, количество которых росло год от года. Налево от основной улицы виднелись еще несколько кварталов, школа с квадратом футбольного поля. За школой – парк и их больница, стоящая почти вплотную к лесу. Год за годом из окон ее квартиры город представал как на ладони: снежно сверкающий короткими зимами, серый в межсезонье, золотой ранней осенью и, конечно, зелено-лазоревый летом. Небо было любимым героем пейзажей поздней весны и лета: облака немыслимых цветов и форм, свет, изменяющий все вокруг, летние закаты, заливающие город цветом счастья.

В детстве она часто завидовала себе. Жить в этом доме, единственном стоящем на крутом холме, да еще на самом высоком шестом этаже с видом на это великолепие! Это ли не счастье! Позже она старалась забыть, какую цену пришлось заплатить за такое особое положение.

Солнце уже совсем село за лес, и в сумерках покалеченный разрывами город показался ей чужим, изменившим своей топографии. Смотреть на него было больно.

Она постояла еще минутку в надежде снова увидеть печальную процессию. Потом попыталась вспомнить, в какой переулок они свернули. Отошла. Задернула шторы. Замирая от дурных предчувствий, проверила свет. Электричество было. Почему, она не понимала. Когда наступала ночь, город погружался в полную темноту. Все это время она панически боялась остаться без света. Бомбежки, казалось, должны были разрушить все: подстанцию, линии электропередач, водонапорную станцию. Но в ее доме почему-то была вода и электроэнергия. Дом от бомбежек почти не пострадал – возможно, потому что стоял в отдалении, на холме.

Значит, те, кто выжил, видят, что в ее окнах каждую ночь горит свет. Значит, когда-нибудь придут.

* * *

Очкарик все-таки споткнулся о кусок покореженной арматуры, немного не дойдя до крыльца, почти удержался на ногах, но все же кривая железка с опасно острыми краями больно покарябала ему ногу. Пытаясь удержать равновесие, он слегка завалился на Психа, тот дернулся, испугавшись и тоненько вскрикнув, и чуть не свалил Корявую.

– Тихо! Что еще? – Каланча повернулась и едва успела подхватить девочку, обычно рывками передвигающуюся на неловких ногах, покалеченных детским церебральным параличом. Корявая пошатнулась, неловко вцепилась в ее пальто и с большим трудом устояла на ногах.

– Мы почти пришли. Толстый, возьми Очкарика за руку и веди его, здесь уже совсем темно. Сейчас зайдем в сени, там вообще темень. Здесь высокое крыльцо. Заика, а ты помогай мне с Корявой, возьми ее за другую руку, здесь очень высокая ступенька.

– Я не пойду. Это не наш дом. Мы жили в другом доме. В этот я не пойду. Это не наше крыльцо. Я хочу в наш дом. Отведи меня в наш дом. – Псих закачался, попятился от крыльца и чуть не наткнулся спиной на кривой штырь, торчавший напротив его спины.

– Стой! – еле успела подхватить его Каланча. – Я же тебя предупреждала. Вспомни, о чем я говорила с тобой перед выходом. Ну же! Вспоминай!

– Нам нужно переселиться в другой дом. Ты нашла дом, в котором будет тепло, потому что там есть печка. А скоро наступят холода. Но я не хочу в другой дом. Я хочу в наш. В нашем доме три комнаты, один туалет, четыре вентиля, восемь окон… – Псих, как всегда, не смотрел на нее, говорил куда-то в темноту, начиная раскачиваться.