Мотаю головой:

– Не.

– Не?

– Нет. Я не верю.

– Но это так.

– Всё равно я отвоюю Мауляндию. Для нас для всех. Раз вы оба чокнулись, придётся взять дело в свои руки.

– Остынь, Паулина, – мама глубоко вздыхает. – Может, тебя водой холодной окатить?

– Ты что, мам! Мне вовсе не жарко, – я фыркаю от смеха и наматываю на шею свой красный шарф.

Но мама даже не улыбается. Ясно, она хочет защитить Того Человека. Мама, она такая – всегда пытается всех вокруг защищать, все ошибки берёт на себя, и чужие тоже. Понимает всех и каждого, умеет влезть в чужую шкуру, чувствует, почему люди поступают именно так, а не иначе, и поэтому никогда на них по-настоящему не сердится. Когда на меня временами нападает Мяв, она тоже не сердится, потому что знает: я с этим ничего поделать не могу. И у мамы всегда наготове рецепт, как справиться с трудностями. Только сейчас, похоже, у неё подходящего рецепта нет – иначе разве мы торчали бы в этой будке, где жизнь совсем не мила? Мама, конечно, делает вид, что всё окей и супер. Даже сейчас она понимает Того Человека. Но всему есть предел! Нельзя же вечно со всем смиряться и всех понимать! Иногда надо действовать, иногда надо скрутить жизнь в трубочку, засунуть в точилку и сказать: «Эй, мироздание! Полегче на поворотах!»

– Значит, это ты так решила, да?

– Да.

– Мам, вот честно: может, тебе к врачу сходить, пусть он тебя посмотрит, потому что всё это как-то ужасно странно!

Шутка! Я улыбаюсь и подмигиваю, чтоб у мамы не оставалось сомнений, но она не улыбается в ответ. В последнее время она вообще мало улыбается, и это тоже своего рода знак.

Знак того, что ей совсем не весело, хоть она и делает вид, что всё отлично, – насвистывая, распаковывает коробки, готовит вкусную еду, вешает картины на стены, раскладывает везде свои книжки. В общем, отчаянно пытается сделать из этого пластикового стойла новую Мауляндию. Настоящая мамина радость – как свежее масло, но сейчас это совершенно точно маргарин: и вкус, и запах – всё ненастоящее. И если бы она так решила, потому что для нас это хорошо и правильно и по-другому никак нельзя, то была бы сейчас счастливой и весёлой. Или хотя бы не такой грустной. Я ж не дура! Мама, как обычно, просто старается всё сгладить, всё смягчить, но со мной это не пройдет!

Вдруг я замечаю: у мамы вздрагивает нижняя губа, она отводит взгляд, глядит в пол, а из-под ресниц вдруг вытекают крупные слёзы. Мама не устраивает Мява, мама просто плачет. Что-то я уже совсем ничего не понимаю!

– Как-то странно… – всхлипывает она, и я обнимаю её, прижимаю к себе изо всех сил. Мама прижимает меня к себе, тоже довольно крепко, и у меня выступают слёзы, я залезаю к ней на колени, цепляюсь за неё, как детёныш обезьянки, и говорю:

– Не волнуйся, мам, я всё улажу.

Коленки ходят туда-сюда, туда-сюда, как в танце, ехать довольно далеко – полтора часа, если поторопиться. А я не люблю спешить, когда катаюсь на велике. Но времени сейчас у меня мало, к ужину надо снова быть дома.

С Тем Человеком говорить не буду, потому что я с ним больше не разговариваю. Я поклялась. Когда мы упаковывали коробки, я встала перед ним и сказала:

– Слушай внимательно и запомни мой голос. Очень может быть, что ты его больше никогда не услышишь. У тебя вот прямо сейчас есть последний шанс всё спасти, а если ты этого не сделаешь – я тебе больше ни слова не скажу.

Он стоял, смотрел на меня влажными глазами и только головой покачал. Ничего не ответил, даже «нет» не сказал. Ну, тогда я повернулась и подхватила свои последние вещи. Никогда, никогда больше не скажу Тому Человеку ни единого слова, совершенно точно, ведь Маулина свои обещания всегда держит. Я еду не к Тому Человеку, а в Мауляндию: кто-то ведь должен заботиться о маущере, поливать маулиновые кусты и вообще присматривать за порядком – у принцесс (и маузидентов) тоже есть свои обязанности.

Мауляндия – настоящий рай. Солнышко светит, жуки жужжат, бутоны и почки разворачиваются, трава тянется вверх, кошки лениво потягиваются, мурчат и ловят жуков на лету, а я стою перед домом и смотрю наверх, на пятый этаж. Свет слепит глаза, я чихаю, и от этого – только от этого – на них наворачиваются слёзы. В Мауляндии чувствуешь себя как на каникулах, тут всё тёплое, мягкое и чудесное, одно только портит картину – то, что здешняя принцесса живёт в изгнании.

В саду стоят белый стол и стулья, на столе – одна-единственная пустая кофейная чашка, никто, конечно, ничего не поливал. Над нашим кухонным окном проносятся ласточки. Когда ласточки-родители подлетают к гнезду, оттуда раздаётся многоголосое попискивание, разинутые клювики требуют корма – вполне себе Мяв, но тихий, деликатный. Подбегаю к груше и вижу: маущера в полном порядке (недаром она спроектирована и построена профессионалом). Быстро залезаю внутрь, вдыхаю запах прохладной земли и сена, сворачиваюсь клубочком. Вот я и дома…

Когда я просыпаюсь и вылезаю наружу, день уже медленно клонится к вечеру, на небе обрывки серых облаков и красноватая пелена вокруг солнца. Мама наверняка уже готовит ужин. Но я встаю перед дверью дома и дышу. Вдох – выдох. Вдох – выдох. Велосипеда Того Человека не видно, наверно, его вообще нету дома. Звоню в звонок – в ответ тишина. Если он всё-таки откроет, я останусь здесь, внизу, а если спустится, я только посмотрю на него, а если что-нибудь скажет, я не стану отвечать, а если обнимет меня, я не буду обнимать его в ответ, буду стоять столбом, не шевельнусь, не шелохнусь.

Но никто не открывает, слышно только дребезжание старого звонка у нас в прихожей, оно разносится по всем четырём комнатам, отражается от старых окон и снова спускается ко мне, к двери подъезда, почти превратившись в давно забытое воспоминание. Снова жму на кнопку, вызваниваю коротенькую мелодию. Я – дирижёр, квартира – оркестр, а Мауляндия – публика.

Вдруг на четвёртом этаже распахивается окно, из него высовывается толстый сосед и орёт:

– Нет никого! Непонятно, что ли?

А то нет.