Подобное описание Фанни показалось сэру Томасу весьма несправедливым, хотя он сам не так давно выказывал схожие соображения, поэтому он попытался перевести разговор на другую тему; однако попытки его увенчались успехом далеко не сразу, ибо миссис Норрис не отличалась глубокой проницательностью и не догадывалась – ни сейчас, ни прежде, – какого высокого он мнения о своей племяннице и насколько ему не хотелось подчеркивать достоинства собственных детей, принижая достоинства Фанни. Однако миссис Норрис продолжала бранить Фанни и возмущаться ее тайной прогулкой почти до самого конца обеда.

Наконец она прекратила; настал вечер, принеся покой и веселость, на которые Фанни и не надеялась после столь бурного утра; однако она не сомневалась, во-первых, что поступила правильно и не обманулась в своих суждениях – за чистоту своих намерений она отвечала; а во-вторых, ей хотелось верить, что дядя недолго будет недоволен и недовольство его ослабнет, как только он обдумает вопрос более непредвзято и, как всякий добрый человек, непременно поймет, до чего жесток и непростителен, до чего безнадежен и губителен брак без любви.

Она невольно тешила себя надеждой, что после неминуемой завтрашней встречи дело наконец разрешится, мистер Кроуфорд покинет Мэнсфилд и вскоре все заживут так, будто ничего и не случилось. Ей не верилось и не хотелось верить, что расположение мистера Кроуфорда к ней столь сильно, что отъезд расстроит его надолго; он казался ей человеком совсем иного склада. Лондон вскоре вылечит его. Очутившись в Лондоне, он подивится своему временному помутнению рассудка и поблагодарит ее за рассудительность, спасшую его от губительных последствий влюбленности.

По такой-то дороге наш сенатор и едет, размышляя о вопросах морали, насколько это возможно в данных обстоятельствах, ведь непрерывность его размышлений то и дело прерывают кочки – ух! ух! ух! – и лужи – плюх! плюх! – в результате чего сенатор, женщина и ребенок неожиданно скатываются то к одному окну кареты, то к другому, и предсказать, куда именно накренится повозка в следующий раз, не представляется возможным. Тут повозка намертво увязает в грязи, и слышно, как Каджо снаружи погоняет лошадей; повозка дергается, силится сдвинуться с места, но напрасно, и вот уже сенатор теряет терпение, но тут она, подскочив, вроде бы встает на все четыре колеса; однако в следующий миг два передних колеса ухают в яму, и сенатор, женщина и ребенок кучей-малой валятся на переднее сиденье, а шляпа сенатора бесцеремонно наползает ему на глаза и нос, закрыв обзор и доступ воздуха. Ребенок плачет, Каджо рьяно погоняет лошадей, а те брыкаются, спотыкаются, натягивают поводья под частыми ударами его хлыста. Скок! – и повозка подпрыгивает, как пружина, но в следующий миг задние колеса ныряют вниз, и сенатор, женщина и ребенок летят на заднее сиденье; локти сенатора упираются в шляпку женщины, женщина сбивает ногами его шляпу, и та отлетает в сторону, не пережив столкновения. Но вот трясина остается позади, и кони останавливаются, чтобы отдышаться; сенатор находит шляпу, женщина оправляет чепец и усмиряет заплаканное дитя, и они с тревогой замирают в ожидании следующего ухаба.

…Мы вышли на песчаную отмель, где вода по колено, и стали ждать рассвета. Ни звука не было слышно вокруг, тишь полная, словно весь мир крепко спал, лишь лягушка иногда квакнет, да и только. Сперва далеко над водой показалась темная полоса – то чернел лес на том берегу, и больше ничего не было видно; потом засветился бледный кусочек неба, и бледнота поползла от него во все стороны; затем и река посветлела вдалеке и из черной стала серой; тут и там вдалеке вырисовывались темные пятнышки – ялики и подобные такие лодки – и длинные черные полосы – плоты; иногда в тишине скрипело весло или слышались приглушенные голоса, но звуки шли издалека, и все равно было очень тихо; тут и там воду разрезали полосы – это быстрое течение натыкалось на донную корягу, раздваивалось, и вода шла полосами; над рекой клубится туман, небо на востоке краснеет, и краснеет река, и вот уже видна бревенчатая хижина на краю леса на том берегу – видать, лесопилка; в стенах между бревнами такие щели, что через них не составит труда пропихнуть собаку; потом налетает ветерок и обдувает лицо свежестью и прохладой, сладость несет из лесов и цветущих полей, но бывает, что и не сладость, а вонь дохлой рыбы, брошенной рыбаками, – саргана и прочей такой рыбешки, а вонь от нее бывает такая сильная, что с ног сшибает; и вот уже день разгорается, и все улыбается солнцу, и заливаются певчие птицы.