— Ну, вы сговорились?

Я ликовал: он хочет эту книгу, мы ее сделаем!..

В офисе эстрадника суетился фотограф. Ему вежливо и сухо указали:

— Заканчивайте, вы обещали уложиться в полчаса. Меня ждут.

Было явно выражено уважение. Ко мне. Неужели подготовился к нашей встрече, статьи мои прочитал? Честолюбивая фантазия засела в голове и превратила меня в аккумулятор, передающий собеседнику энергию восхищения. Мое расположение усиливал витавший вокруг эстрадника запах чистоты и резковатого «Эгоиста» — в тот день и я тоже именно таким побрызгался; его костюм, палевая рубашка, мокасины, свежий ежик — я посочувствовал начинающимся залысинам… Но главное — свободно льющийся спич:

— …Когда мы начали репетировать, я вообще не понимал, чего он хочет. Как пример: там был монолог о показухе, по тем временам невозможно острый. Я считал, что достаточно его честно произнести, с толком, с расстановкой — и добьешься искомого результата. Эраст же акцентировал псевдосмелость персонажа, пытался убедить меня, что никакой тот не диссидент, не революционер, что раз текст официально разрешен, значит, он служит системе. А иначе люди должны были в лагеря идти или их вообще уничтожали. Почему я не понимал Эраста? Потому что вся эстрада, включая и Райкина, выдавала видимость непримиримой оппозиции, а я был рабом этой системы. И еще мне казалось — то, что я говорю, и есть дело, в то время как для Эраста это две совершенно разные вещи. Это до такой степени противоречило канонам эстрады… Короче говоря, мы расстались. У нас из трех попыток было два расхода, что никоим образом не влияет на наши человеческие отношения — самые нежные. Поразительная вещь! Я понимал, что либо я не готов к сотрудничеству, либо он на каком-то этапе думает о чем-то другом.

«Нежные отношения»… Интересно, что это у него значит? Московский тусовочный штамп, не гарантирующий даже того, что его субъект, да и объект тоже, не кинут друг другу подлянку? Не похоже, хотя трогательная нотка в голосе и лучики у глаз могут быть всего лишь результатом профессиональной игры.

— Люди, работающие в моем жанре, находятся в зависимости от смешных словосочетаний, от того, что называется «репризами». Эраст помог мне выработать такой способ существования на сцене, когда создается иллюзия, будто меня не интересует, смеются зрители или нет. Скажем, я произношу фразу. Как было раньше? Я ждал хохота и после этого шел дальше. Сегодня меня совершенно не интересует, есть ли смех. То есть, конечно, это самое важное для меня, но — как для человека, наблюдающего за процессом, а как для участника процесса — нет. Я сказал фразу и бросился к другой части зала продолжать свою мысль. И если есть реакция, то я даю им возможность отсмеяться, но это они вынуждают меня остановиться, а не я вынуждаю их засмеяться. Таким образом создается иллюзия непрерывности действия… К великому сожалению, эстрада — жанр демократический и требования к нему — требования масс-культуры. Ничего более далекого от масскультуры, чем Эраст, нет. Поэтому я и нахожусь на таком разрыве желания, возможностей, спроса… И еще есть одна вещь — не нужно слушать Эраста, когда он начинает простыми житейскими словами объяснять что-то. Если я начинаю вступать с ним в дискуссию, то вижу, как в этом диалоге он неубедителен…

Мы просидели друг против друга, не меняя поз, около часа. Мне оставалось лишь перевернуть кассету, когда диктофончик щелкнул, подсказывать термины для конкретизации слишком общего, любимого им словечка «вещь» и доканчивать за него умозаключения, из которых следовало, что в законах эстрады он разбирается лучше Эраста, шире видит картину в целом. Проще говоря, чуток льстить.

— Видел ваши интервью по телевидению. Вы, конечно, им сто очков вперед дадите, — подхалимничал я, — но жаль — глубина вашей креативной рефлексии там не выявлена. Может, на телевидении этого просто не надо?

— Наверно… — ненадолго задумался эстрадник. — Я не могу выбиться из коридора, который они построили, потому что все зависит только от спрашивающего, во всяком случае для меня. Видите, какая вещь — пришла бы девочка из «Советской культуры», которой дали задание взять интервью про Эраста, и беседа могла кончиться на третьей минуте… Вам в какую сторону? Я подброшу до удобного метро — мне в Раменки, на концерт.

Теперь и у меня было самое нежное отношение к нему.

Дома я сразу сел за расшифровку кассеты. Несложная, думалось, работа: прослушал кусок — записал. Но закончил только к утру — то и дело приходилось возвращаться к скомканному слову, конец фразы забывался, гладкий на слух текст выходил на бумаге корявым и тавтологическим. Приходилось править. И все равно, меня так и подмывало договорить с эстрадником, хотя бы по телефону донести до его понимания непрочтенный им шифр его собственного таланта.

С помощью четырех чашек горького эспрессо я дотерпел до полудня и, не заглядывая в книжку, по памяти, набрал нужный номер. Наверно, он был очень занят, поэтому разговора, на который я настроился, не получилось. Но мы договорились повидаться перед его концертом, сегодня. Отутюжив серые брюки и выбрав галстук в васильковый огурец, к глазам, я соснул, а в восемнадцать ноль-ноль был на Берсеневской набережной у служебного входа. За полтора часа — концерт начинался в полвосьмого — успею кое-что объяснить ему.

— Пойдемте ко мне, — с опозданием минут на пятнадцать, минут, потерянных для нашего с ним общения, появился эстрадник с малиновым пиджаком на вешалке в правой руке.

Мы взбежали на второй этаж. По дороге он вынул откуда-то безвозрастную чопорную чиновницу и, первым войдя в гримуборную, сухо попросил ее, не называя по имени:

— Рукава прогладьте как следует, в прошлый раз костюм был как жеваный, — и не меняя тона, поставив этим унизительный знак равенства между прислугой и мной, обернулся: — Давайте, что там у вас.

Пока он читал, стоя, от усердия наморщив лоб, определенно не имея навыков для этого занятия, — я не знал, что мне делать, что подумать, ведь мне не было предложено ни снять плащ, ни присесть.

«Ладно» — вот все, что произнес он, складывая в стопку прочитанные листки. И ни разу не посмотрел мне в глаза.

Я потоптался, снова пробормотал похвалу его тексту. «Да, недурно, оставлю себе экземпляр», — согласился он, не заметив моей ночной работы. У порога, уходя, я нашелся, как намекнуть, чтоб он пригласил меня на свой концерт:

— Вы не знаете, билеты еще есть? Я хотел бы посмотреть ваше выступление.

— Спросите в кассе, — ответил он мне; словно попрошайке-поклоннику.

Черт его знает, почему я не выскочил опрометью из этой серой каменной коробки! Был в шоке? Оцепенение продержалось почти час: как загипнотизированный, на все наличные я купил самый дешевый из дорогих билетов в партер — раскошелился не напрасно, по балконным вниз не пускали, хотя по всему партеру и оставались большие проплешины; бродил по коридорам среди безвкусно приодетых провинциалов и очнулся через четверть часа после начала аттракциона, когда эстрадник пробалтывал пошлейший текст, запустив правую руку в карман брюк и имитируя этим эрегированный член. Женщины ржали от души. Я не смог дождаться конца «репризы» и под негодующее шиканье возбужденных соседок демонстративно пробрался к выходу. Юмор без пафоса, без сентиментальности, без выхода в метафизику — уродство. Те, кто приходит, чтобы целый вечер гоготать, — эстетически неразвитые люди.