Спускаясь на первый этаж, они смогли в полной мере оценить холл с гигантским пылающим камином, с развешанным по стенам смертельным оружием всех видов, с ткаными гардинами в стиле маори и большой полуабстрактной деревянной скульптурой, изображавшей обнаженную беременную женщину с самодовольной усмешкой на лице. Из-за одной из дверей доносились звуки беседы. Один настойчивый мужской голос звучал громче остальных. Последовал взрыв общего смеха.

— Боже правый, — прошептал Аллейн, — да тут собралась целая компания гостей.

В холле стоял смуглый мужчина, относивший в их комнату багаж.

— Прошу в гостиную, сэр, — без всякой необходимости сказал он и распахнул дверь.

В дальнем конце длинной комнаты стояла группа из десятка человек, преимущественно мужчин. В центре всеобщего внимания находился персонаж с величавой седой бородой, стриженными ежиком волосами, в бархатном пиджаке с мягким галстуком, в монокле и с цветком в петлице. Он вел себя как опытный raconteur[8], который, сказав mot[9], старается сохранить бесстрастное лицо. Его слушатели едва пришли в себя после приступа веселья. Секретарь с соломенными волосами, державший в руке бокал, даже похлопал пальцами левой руки по запястью правой, изображая аплодисменты. В этот момент он как раз повернулся, увидел Аллейнов и склонился к кому-то, сидевшему на диване, повернутом спинкой к двери.

— Ах да, — сказал голос, и мистер Реес встал и подошел, чтобы поприветствовать своих гостей.

Он был небольшого роста, смуглый, и с небольшим количеством того, что иногда называют «жирком про запас». Глаза у него были большие, лицо закрытое — из тех, которые легко забываются, так как ничего не выражают.

Он пожал чете Аллейнов руки и сказал, как рад принять их в своем доме; обращаясь к Трой, он добавил, что для него честь и привилегия оказать ей гостеприимство. В его речи проскальзывал небольшой американский акцент, но в целом голос, как и сам его обладатель, казался нейтральным. Он официально представил Аллейнов остальным. Рассказчика звали синьор Беппо Латтьенцо; он поцеловал Трой руку. Полный джентльмен, который был похож на оперного тенора, им и оказался — это был знаменитый Родольфо Романо. Мистер Бен Руби пошутил: все они знают, что у Трой получится лучше, чем вот это — и указал на огромный формальный портрет, изображавший платье Соммиты, увенчанное ее маской. Затем настала очередь потрясающе красивого молодого человека, казавшегося очень встревоженным, — Руперта Бартоломью; хорошенькой девушки, чье имя Трой, которую всегда сбивали с толку массовые знакомства, не уловила; и крупной леди с глубоким голосом на диване, которую звали мисс Хильда Дэнси; и, наконец, показался джентльмен с еще более глубоким голосом и веселым загорелым лицом, который объявил, что он новозеландец и что зовут его мистер Эру Джонстон.

Выполнив свой долг хозяина и познакомив между собой гостей, мистер Реес удержал подле себя Аллейна, проследил, чтобы ему налили выпить, отвел его в сторонку и, как заключила Трой по изменившемуся и ставшему очень внимательным выражению его лица, завел с ним серьезный разговор.

— У вас был очень длинный день, миссис Аллейн, — сказал синьор Латтьенцо с сильным итальянским акцентом. — Чувствуете ли вы, что все сигналы времени, — тут он быстро повращал пухлыми руками, — совершенно перемешались?

— Именно так, — кивнула Трой. — Думаю, это последствия смены часовых поясов.

— Приятно будет лечь в постель?

— Боже, да! — выдохнула она, вынужденная горячо с ним согласиться.

— Идите сюда, садитесь, — синьор Латтьенцо повел художницу к дивану, стоявшему поодаль от того, где расположилась мисс Дэнси. — Вы не должны начинать рисовать, пока не будете готовы, — сказал он. — Не позволяйте им заставлять вас.

— О, надеюсь, завтра я буду готова.

— Я в этом сомневаюсь, а еще больше сомневаюсь в том, что в вашем распоряжении будет ваша модель.

— Почему? — быстро спросила Трой. — Что-нибудь случилось? То есть…

— Случилось? Это зависит от того, как посмотреть. — Он пристально поглядел на нее. Глаза у него были очень живые и блестящие. — Вы, очевидно, не слышали о грандиозном событии. Нет? Тогда я должен сказать вам, что послезавтра вечером мы станем слушателями самого первого представления совершенно новой одноактной оперы. Это будет мировая премьера, — объявил синьор Латтьенцо чрезвычайно сухим тоном. — Что вы об этом думаете?

— Я ошеломлена, — сказала Трой.

— Вы будете еще больше ошеломлены, когда услышите оперу. Вы, конечно, не знаете, кто я.

— Боюсь, мне известно лишь, что ваша фамилия Латтьенцо.

— Так и есть.

— Наверное, мне следовало воскликнуть: «О нет! Неужели тот самый Латтьенцо?»

— Вовсе нет. Я скромная личность — педагог по вокалу. Я беру человеческий голос и учу его узнавать самое себя.

— И вы…

— Да, я разобрал на части самый выдающийся вокальный инструмент нашего времени, снова собрал его и, вернул владелице. Я три года работал как лошадь, и наверное, я единственный человек, на которого она обращает хоть какое-то внимание в профессиональном смысле. Мне велено быть здесь, так как она желает, чтобы я впал в восторг от этой оперы.

— А вы ее видели? Или надо говорить «читали»?

Он поднял глаза к потолку и сделал отчаянный жест.

— О боже, — пробормотала Трой.

— Увы, увы, — согласился синьор Латтьенцо.

Интересно, он всегда так неосмотрителен с незнакомцами, подумала художница.

— Вы, разумеется, обратили внимание, — продолжил он, — на светловолосого молодого человека с внешностью средневекового ангела и с выражением душевной муки на лице?

— Да, обратила. У него замечательная голова.

— Задаешься вопросом, какой дьявол вселил в эту голову мысль, будто она может сочинить оперу. И все же, — сказал синьор Латтьенцо, задумчиво глядя на Руперта Бартоломью, — я полагаю, что ужас перед премьерным спектаклем, который, без сомнения, испытывает это бедное дитя, не совсем обычного свойства.

— Нет?

— Нет. Я думаю, он осознал свою ошибку и теперь чувствует себя ужасно.

— Но ведь это чудовищно. Это худшее, что может случиться.

— Значит, такое может произойти и с художником?

— Я думаю, художники еще в процессе работы понимают, что то, что они делают, плохо. Я знаю, что я это понимаю. Наверное, у сочинителей и, судя по вашим словам, у музыкантов нет этого временного промежутка, когда они могут достичь ужасного момента истины. Эта опера и в самом деле так плоха?

— Да. Плоха. Тем не менее примерно трижды можно услышать небольшие знаки, которые заставляют сожалеть о том, что ему потакают. Для него ничего не жалеют. Он будет дирижировать.