К счастью, виноватых не нашлось. Во всем квартале не видно было ни одного мальчишки.

На реку усвистали небось, окаянные, — говорили мамаши. — Нет чтобы дома помочь матери, целый день их не дозовешься.

— А мой в кино намылился пятый раз «Волгу-Волгу» смотреть, а у самого переэкзаменовка на осень...

Даже у Таисии Тихоновны возобладал, видимо, дворовый патриотизм, и она подтвердила, что «еще утром слышала, как мальчики собирались идти купаться»...

А интеллигентный мальчик Сережа в пионерском галстуке с блестящей пряжкой-зажимом (по форме того времени) тихо сидел у окна и читал книжку «Чапаев».

Вот этого писателя, — с улыбкой сказала слегка бледная мама и указала зашедшему милиционеру на портрет, с которого по-командирски смотрел комиссар Фурманов. Милиционер подтянулся и козырнул — он был рядовой. А по поводу мальчика Сережи — отличника и сына известного в городе педагога — не могло быть Серьезных подозрений.

Но если их не было у милиции, то у родителей были. у всех. Алиби не получилось. Отцы (те, кто еще не был посажен) и матери очень быстро раскопали правду. Рогатки были изъяты и сожжены. Затем наступил «воспитательный час». И по сравнению с ним полученная Вотей крапивная порция 5ыла все равно что комарик перед прививкой от скарлатины. Однако обычного в таких случаях рева и воплей «я больше не буду» из окон не слышалось. Воспитуемым было строжайше предписано «молчать и даже ни разу не пикнуть, а то хуже будет». Мол, услышат посторонние, догадаются, за что лупят несчастных Борек, Витек и Вовок, сообщат «куда следует», и тогда преступное деяние выплывет наружу. А это -пахнет уже не ремнем, пострашнее.

Лишь самому младшему члену диверсионной группы третьекласснику Вовке Шаклину было оказано некоторое послабление. Сложивши вдвое потертый, «еще папин» ремешок, мать вздохнула и разрешила:

— Можешь визжать. Но только шепотом.

И Вовка визжал шепотом.

— Хотя это очень трудно, — жаловался он потом друзьям. — Попробуйте сами, узнаете.

Друзья пробовали визжать шепотом и признавали, что да, трудно. И жалели младшего соратника, хотя и сами для сидения на ступенях крыльца прилаживались с некоторым затруднением.

Только Сереже все сошло глаже, чем другим. Дело кончилось маминым подзатыльником (данным импульсивно, со страху). Отец же ограничился долгой воспитательной лекцией, прослушанной сыном вполуха. Он, наш папа, в педагогических вопросах придерживался принципов гуманизма.

7.04.97

ОРУЖИЕ

У брата Сережи был друг Виктор Ножкин. Он жил в деревянном двухэтажном (вернее, полутораэтажном) доме через квартал от нас, на углу улицы Челюскинцев.

В дошкольные годы для меня то место (до которого дошагать можно за полторы минуты) было уже чужой территорией, иным миром. Вроде как сейчас другой город. Идти «в гости к Вите» значило идти далеко.

А еще дальше лежали совсем неведомые (в ту пору) кварталы. Потом-то, в школьные годы, я изучил их до каждого домика, до каждой калитки. И удивительную резьбу карнизов, крылечек и парадных дверей, и неожиданные изгибы улицы, которая порой выходила на край нашего знаменитого лога и становилась односторонней... Я знал на память жестяные таблички домовладельцев (написанные еще с «ятями» и твердыми знаками). Помнил узоры железных дымников на печных трубах... Но все это уже тогда, когда я был «большим». Школьником. А в первые годы жизни мне казалось, что родная улица уходит в неведомые дали.

Иногда судьба позволяла мне сделать в эти дали прорыв. Случалось, что кто-нибудь из приятелей Сергея сажал меня на раму велосипеда (чаще всего тот же Витя Ножкин) и катил далеко-далеко, аж до Перекопской улицы с ее Земляным мостом через лог. Там улица Герцена кончалась. Но я тогда в уличной топографии еще не разбирался. Просто, замирая от восторга и вцепившись в руль — рядом с крепкими пальцами хозяина велосипеда, я мечтал, чтобы счастье подольше не кончалось.

Велосипед потряхивало, сидеть на твердой трубчатой раме было неудобно, но все же радость была великая!

Движение велосипеда было похоже на бреющий полет.

Я быстро плыл над немощеной дорогой и видел, как из-под шины переднего колеса убегает назад по пыли тонкий змеиный след. Его рисунок состоял из маленьких кружков, соединенных в двойную цепочку. На никелированном ободе дрожало слепящее отражение солнца. И на руле, и на круглом звонке — тоже. Мне иногда позволялось посигналить этим звонком...

Но хотя и длинна была наша улица Герцена, счастье все равно рано или поздно кончалось. Чаще всего рано...

Вот уже едем обратно. Вот уже промелькнул крошечный домик с круглым «венецианским» окном (он и сейчас, по-моему, стоит там), вот и Витин дом проехали. Вот и наша серая калитка с чугунным кольцом и щеколдой... Как быстротечно в жизни все хорошее...

— Слезай, не канючь. А то больше никогда...

Да, я помню этот велосипед с пахнувшим кожей седлом и сверкающими ободами.

Я вообще помню многие предметы, которыми были знамениты приятели Сергея и Людмилы.

Например, у Моти (Матвея) был похожий на маленькую гармошку фотоаппарат. Этим аппаратом сделаны некоторые мои детские снимки. Футляр у аппарата был черный, оклеенный чем-то вроде, искусственной кожи, и с блестящим замком. Мне иногда его давали поиграть. И я воображал, что у меня в руках тоже аппарат. Ставил футляр на сложенную для моего роста треногу от Мотиной фотокамеры, накидывал на голову мамин платок.

— Внимание, снимаю!..

А у Милиной подруги Вали Елькиной был патефон. А еще у какого-то Сережиного приятеля — бинокль. Мне однажды дали в него посмотреть, но я ничего не увидел от возбуждения...

Только у нас ничего не было. Родители всегда еле сводили концы с концами. К тому же перед войной нашу квартиру обокрали. Из вещей, которые можно было считать относительно ценными, остался лишь папин письменный прибор из серого мрамора...

Зато у Сережи был пистолет-поджиг, который стрелял зарядами из спичечных головок.

Поджиг был сделан любовно. Ручка обточена, и на щечках ее вырезана тонкая решетка, чтобы оружие не скользило в ладони. А ствол из медной трубки был прикручен к рукоятке проволокой очень аккуратно — виток к витку.

Иногда Сережа и Володя Шаклин (если никого из взрослых не было дома) уходили на кухню стрелять из поджига. Я смотрел на это издалека, сквозь раскрытые двери проходной комнаты, потому что боялся выстрелов. Зажимал уши.

Но даже сквозь прижатые к ушам ладони удар выстрела ощутимо толкался в барабанные перепонки. И был синий дым. И подпрыгивал на старинной тумбочке пузатый самовар Шаклиных. А Сергей и Володя, сталкиваясь головами, разглядывали очередную дырку от пули в могучей двери, которая вела из кухни в сени.

Со временем этих пробоин от самодельных пуль накопилось много. Будто следы от древоточца. Дверь никогда не красили, и эти дырки сохранились, видимо, до последних дней существования дома. Так же, как следы моего детского рисунка мелом.