Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Нет», он сказал, и она поклялась бы, что он говорил двумя отдельными голосами. Один был человеческим. Второй…чьим-то более могущественным. Он звучал как гром, отражаясь в ночи. «Не прикасаться».
«Ты ранен?» реабилитировалась она, стараясь не выказать, как плохо завершились его действия. «Может, я могу помочь. Я…»
«Убирайся или умри», он обернулся и прыгнул вперед, растворяясь в ночи.
Болтовня обрушилась на ее мозг, словно она просто ожидала его ухода. Теперь она казалась громче, чем когда-либо прежде, трубя после драгоценной тишины.
Langnak ithon kel moradni.
Ковыляя во взятом Мэддоксом направлении, Эшлин прикрыла свои уши. «Подожди», она стонала. Заткнитесь, Заткнитесь, Заткнитесь. «Подожди. Пожалуйста» Ее ноги путались в сломанных ветвях, и она упала вновь на землю. Острая боль резанула ее щиколотку. Хныча, она приподнялась на руки и колени и поползла.
Ate iteleted let minket veszejbe.
Не могла останавливаться. Должна догнать его. Ветер хлестал ее, такой же острый как кинжалы Мэддокса.
Еще и еще голоса шумели.
Неистовый рев прорезал ночь, сотрясая землю, дребезжа деревьями.
Неожиданно Мэддокс оказался возле нее снова, прогоняя голоса. «Глупая Наживка», отрезал он. Добавил скорее себе, «глупый воин».
Выкрикивая от облегчения, она обхватила его руками. Крепко стискивая. Желая никогда не отпускать – хоть бы он и носил по-прежнему жуткую костлявую маску. Слезы заструились по щекам, кристаллизуясь на ее коже. «Спасибо. Спасибо, что вернулся. Спасибо». Она спрятала голову в изгибе его шеи, точно так, как хотела сделать это ранее. Когда ее щека прильнула к его голой шее, она содрогнулась, те теплые покалывания проскользнули сквозь нее еще раз.
«Ты будешь сожалеть об этом», проговорил он, подхватывая ее одним движением на свое плечо, словно мешок с картошкой.
Ее это не заботило. Она была с ним, голоса убрались прочь, и это было единственной значимой вещью.
Мэддокс ускорил движение, маневрируя меж этих призрачных деревьев. Все чаще, он ворчал словно от боли. Рычал словно от ярости. Эшлин умоляла опустить ее, чтобы облегчить его от тяжести ее веса, он ущипнул внутреннюю сторону ее бедра, в молчаливом приказе заткнуться к чертовой матери. В конце концов, она расслабилась в его руках и просто наслаждалась ездой. Если б только эта радость могла длиться вечно.
Домой, домой, домой. Мэддокс мысленно напевал приказ, старясь отвлечься от боли.
Стараясь подавить побуждение к насилию…побуждение неуклонно нараставшее. Женщина – Эшлин – подпрыгивала на его плече, как непрошенное напоминание, что он может сломаться в любой момент и зарезать всех кто попадется под руку. Ее, в особенности.
Ты хотел потонуть в женщине, съязвил дух. Вот твой шанс. Тони в ее крови.
Его руки сжались в кулаки. Ему надо было подумать, но он не мог превозмочь боль. Она упоминала силу, прося его помощи. Не так ли? Кое-что из сказанного ею было утрачено посреди рычания в его голове. Все что он твердо знал, это то, что ему следовало оставить ее, как и намеревался.
Но он услышал ее выкрик: звук страждущего, подобный тому безумному реву, что Мэддокс сам часто хотел издать. Нечто внутри него глубоко отозвалось, и заполнило его потребностью помочь ей, потребностью коснуться ее мягкой кожи еще один раз. Потребностью, что каким-то образом смогла пересилить Насилие. Восхитительный, невероятный подвиг.
И он вернулся к ней, даже зная, что с ним она в большей опасности, чем была бы одна в лесу. Даже зная, что она скорей всего должна была отвлечь его и помочь Ловцам получить доступ в крепость.
Глупец. Теперь она была распростерта на нем, ее женственный аромат дразнил его обоняние, все ее мягкие изгибы были доступны ему для исследования.
Или для нарезания ломтиками, демон подсказал.
Она околдовывающе прекрасна, и было легко понять почему Ловцы прислали ее. Кто пожелает испортить такую сочную женственность? Кто отвергнет столь явную чувственность? Не он, как казалось.
Дурак, бессловесно чертыхнулся он снова. Ловцы! Они действительно были в Будапеште, их татуировки – мрачное напоминание о тех темных, темных днях в Греции. Ясно, что они снова искали крови, поскольку каждый из четырех мужчин, следовавших за Эшлин, нес пистолет и глушитель. Как на смертных, они бились с искусными навыками.
Мэддокс оказался победителем в тот кровавом тет-а-тете, но не оказался невредимым. Его нога внизу была порезана, и одно из его ребер было, несомненно, сломано.
Время, казалось, лишь отточило их умения.
Он гадал, как отреагирует Эшлин, узнав, что они погибли. Будет плакать? Вопить? Ругаться? Нападет на него в припадке горькой ярости?
Ожидали ли другие в городе?
В данный момент, он, казалось, не мог себя заставить волноваться об этом. Удерживая Эшлин в своих руках, он был в восторге: ад, которым была его жизнь, на мгновение отступал, оставляя лишь…нечто, чему он не смог бы дать названия. Желание, возможно. Нет. Он отверг слово моментально. Оно не могло пояснить напряжения, натиска, жара.
Мгновенная одержимость, может быть.
Чем бы это ни было, ему это не нравилось. Это было более могущественно, чем все испытанное ранее, угрожающее управлять им. Мэддоксу не нужна была другая сила, пытающаяся нажимать на его тайные пружины.
Она была просто так…прекрасна. Так прекрасна, что было почти больно смотреть на нее. Ее кожа – гладкая и податливая, как корица, погруженная в медовый напиток, затем сбитая в крем, чтоб слизывать. Ее глаза – того же медового оттенка и такие колдовские, что у него защемило в груди. Он никогда не видал смертную так страдающей и ощутил странное сходство с ней.
Когда пряди длинных, шелковых волос, также цвета меда, но с прожилками меди и кварца, пушились вокруг ее нежных черт лица, он возжаждал. Он возжелал. Захотел прикоснуться, вкусить. Захотел поглотить. Потребить. Но не желал причинять вреда. Осознание этого постоянно восхищало его.
Эшлин…Ее имя шепталось в его мыслях, нежное, как и сама женщина. Привести ее в крепость было против правил, было угрозой их самым оберегаемым секретам. Он должен был стыдиться, неся ее вперед, а не прочь, а она должна бы кричать в ужасе.
По-видимому, слово должен не значило ничего ни для одного из них.
Почему она не кричит? Важнее, почему она не кричала? Когда он впервые накинулся на нее, покрытый кровью ее союзников, очаровательная улыбка осветила ее лицо, пухлые губы приоткрылись, демонстрируя идеальные белые зубы.
Вспоминая ту улыбку, Мэддокс испытал толчок надоедливого возбуждения. Под ним, однако, замешательство все еще медлило. Хотя прошла вечность с тех пор, как он в последний раз имел дело с Наживкой, он не припоминал, чтоб они были так откровенны в своем удовлетворении.