положив ладонь ей на плечо, стала читать молитву.

Пета выстрелила. Сияющий луч, вырвавшийся из её руки, распылил Захария и проделал двухметровую дыру в стальном листе стены, скрутив края разрыва в трубочку. В то же мгновение раздался оглушительный звон, будто гигантский хрустальный бокал уронили на пол.

— Кажется, мы прострелили купол, — сказала Саломея.

— Как минимум, несколько куполов, — поправила её Пета, знавшая истинную силу своего оружия.

— Сваливаем, — засуетилась Саломея и стала раздавать команды: — Беккет, хватай толстого. Пета, тащи длинного. Бегом на корабль, пока никто не очухался и не прислал сюда проверку.

Беккет закряхтел, пытаясь поднять Павлиния, но так и не смог. В итоге, обоих протопресвитеров тащила Пета. Уже в шлюзе Саломея со всей силы двинула Сэма по спине.

— Сдурела? — охнул тот.

— Миранда — не фантомная личность, возникшая на фоне приёма монамнезина, — сказала ему женщина обиженным тоном. — Она — это и есть я, так что, бу на тебя, Беккет, двести раз.

Часть 30/30 - Детектив меняет профессию

ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ

Сэм сидел в пилотской рубке и грустил. Межпланетные путешествия — скука смертная, если, конечно, это не разведывательный вылет. Выведя на носовой экран тетрис, Беккет убивал время. Когда открылся люк, и в рубку вплыла Фредерика, Сэм даже удивился. С чего бы это? К нему сюда забредала только Саломея. То, что его посетила именно баронесса, а не швея, легко было понять по надетому на руку женщины Омрону.

— Как дела? — спросила гостья.

— Нормально.

— Слушай, Сэм, нам с Петой нужен один час с ускорением в один Джи.

— Зачем это?

— Ну там в душ сходить с комфортом, да и вообще. Это ты привык в туалет в вакууме ходить.

— Не в вакууме, а в невесомости, — поправил её Беккет. — Нашей полётной программой не предусмотрено ускорение в один Джи в течение часа. Мы уже прошли разгонный участок.

— Ну ты же потом компенсируешь часом торможения, а? — попросила Фредерика.

— Ладно. Вот уж не думал, что вы так цените комфорт, — заметил Сэм. — Миранда… То есть Саломея мне все уши прожужжала, что любое удовольствие — это грех.

Гостья хохотнула:

— Да, есть за ней такое. Ты, главное, её не слушай. На самом деле, она та ещё еретичка, если между нами. Мы однажды чуть не погорели из-за её воззрений.

— Это как? — заинтересовался Беккет.

— Как-то раз Саломея решила, что раз она святая, то ей непременно стоит написать какой-нибудь богословский труд в назидание потомкам. В итоге, она месяц усердно работала по ночам. Я не вмешивалась, а зря. Едва дописав послесловие, она отправила сей труд на рецензирование, причём не кому-нибудь, а самому Экзарху Марса. Он почитал за завтраком и пришёл в ужас. Разгневался страшно. Вызвали нас с Саломеей на ковёр — для разбора полётов. Я уломала охрану, чтобы нас пустили к нему с моим Омроном, потому что я везде с ним на иконах изображена, и всю аудиенцию продержала его надетым на руку. В итоге, с Экзархом общалась именно я, а не Саломея.

— И что Экзарх?

— Кричал, ногами топал, даже разок мне по хребтине посохом своим съездил. Попутно он объяснил, что если я, дочь ехидны, погубить себя решила, то нечего его за собой в Геенну Огненную тащить. Если эта еретическая писулька попадётся кому-нибудь на глаза в Патриархии Земли, то меня казнят, а его разжалуют и сошлют на Ганимед — на вечный затвор в ледяную келью.

— Жёстко.

— Наш Экзарх, на самом деле, очень милый и душевный человек, — объяснила Фредерика. — Это его третье перерождение в данной должности. У него двенадцать сыновей по всей Солнечной системе батюшками служат. Посуди сам, было бы глупо губить столько добрых людей из-за того, что у одной полуграмотной сестры милосердия слишком оригинальный взгляд на Бога и на Церковь. Так что, я горячо согласилась с доводами Экзарха, глубоко раскаялась и клятвенно пообещала, что больше из-под моей руки не выйдет ни строчки богословского текста. Он меня извинил, добрая душа, и на прощанье даже обнял и в макушку поцеловал. С тех пор я пристально слежу, что Саломея делает и что кому говорит, чтобы больше таких подстав не было. Уж куда как я всегда была человеком мирским, а и то разбираюсь в официальном богословии лучше неё — наблатыкалась за сотню лет.

— Даже странно, — удивился Сэм. — Саломея всё-таки монашка.

— Кто монашка? — смутилась гостья.

— Саломея.

— Да Бог с тобой, Беккет, — махнула на него Омроном Фредерика. — Какая она монахиня? Она же елисаветинка.

— Елисаветинка?

— Ага. Сестра милосердия, живущая по уставу святой Елисаветы. В отличие от настоящих монахинь, все обеты, которые давали швеи плоти, носили временный характер и длились определённое количество лет. По окончанию этого срока швея могла вернуться в мир и завести семью. Хотя наша Саломея планировала постричься в мантию и уйти в затвор сразу, как окончится война, уничтожение госпиталя поставило крест на её планах. Теперь она даже и не елисаветинка вовсе. Сто лет ведь прошло.

— То есть она не монахиня? — едва скрывая трепет, переспросил Сэм.

— Ага, мирянка она, — подтвердила Фредерика. — А чего это ты вдруг заинтересовался этим вопросом?

— Да так, просто, — не стал отвечать Беккет и сразу перевёл тему. — Слушай, кстати, я как-то спрашивал Саломею ещё в её бытность Мирандой о том, каково это — жить вечно, не тяжело ли, не притупились ли чувства и ощущения, не устала ли она, но она сказала, что не помнит последние сто лет своей жизни и поэтому не может ничего толком ответить на мой вопрос.

— Это ты, наверное, на Захария насмотрелся, потому и спрашиваешь? — предположила гостья.

— И на него тоже. Я много где читал, что человек психологически не выдержит бессмертия. Всё ему наскучивает, и он стремится лишь к смерти. Разве нет?

— Сам подумай, Сэм. Захарий, как ни крути, был глубоким стариком. Немного благодати раз в десять лет позволяли ему не умирать, но молодость это вернуть ему не могло. Он старел и старел, и недомогания его росли, а с ними и печаль. Его гормональный уровень, как и у всех стариков, был просто никакой, вот он и тяготился