В. М. Пуришкевич

Потом великий князь попросил полчаса на размышление. Потом позвал к себе Родзянко. Потом подписал отречение.

Родзянко пишет: «Для нас было ясно, что Великий Князь был бы немедленно убит и с ним все сторонники его, ибо верных войск уже тогда в своем распоряжении он не имел и поэтому на вооруженную силу опереться бы не мог. Великий Князь Михаил Александрович поставил мне ребром вопрос, могу ли ему гарантировать жизнь, если он примет престол, и я должен был ему ответить отрицательно, ибо, повторяю, твердой вооруженной силы не имел за собой. Даже увезти его тайно из Петрограда не представлялось возможным: ни один автомобиль не был бы выпущен из города, как не выпустили бы ни одного поезда из него. Лучшей иллюстрацией может служить следующий факт: когда А. И. Гучков вместе с Шульгиным вернулись из Пскова с актом отречения Императора Николая II в пользу своего брата, то Гучков отправился немедленно в казармы или мастерские железнодорожных рабочих, собрал последних и, прочтя им акт отречения, возгласил: „Да здравствует Император Михаил!“ – но немедленно же он был рабочими арестован с угрозами расстрела, и Гучкова с большим трудом удалось освободить при помощи дежурной роты ближайшего полка. Несомненно, что были и сторонники Великого Князя Михаила, и его воцарение означало бы начало гражданской войны в столице.

Возбуждать же гражданскую войну при наличии войны на фронте и ясного понимания нами, что гражданская война вызовет такую смуту в тылу, которая лишит Действующую Армию необходимого подвоза пищевых и боевых припасов, – на это мог решиться только Ленин, но не Государственная Дума, задача которой рисовалась в этот ужасный момент не в возбуждении страстей, а в умиротворении и приведении взволнованного моря народной жизни в должное успокоение. Такой мерой было, несомненно, отречение Императора Николая II и воцарение Цесаревича Алексея Николаевича при регентстве Великого Князя Михаила Александровича.

Но упущение времени смерти невозвратной подобно, и было уже поздно. В революционную эпоху события мчатся с такой головокружительной быстротой, что то, что еще сегодня представлялось возможным, завтра делается уже невозможным к осуществлению. Так было и в этом случае.

Восставшее население столицы уже признало, что Государственная Дума приняла на себя власть, и поэтому пришлось ограничиться избранием Временного Комитета из состава Государственной Думы, которому и поручены были дальнейшие мероприятия по умиротворению столицы и страны».

* * *

Вот как в итоге выглядел документ, составленный представителями Думы:

«Тяжкое бремя возложено на Меня волею Брата Моего, передавшего мне Императорский Всероссийский Престол в годину беспримерной войны и волнений народных.

Одушевленный единою со всем народом мыслию, что выше всего благо Родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае восприять Верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, чрез представителей своих в Учредительном Собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского.

Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа».

Манифест опубликовали в тот же день. Милюков в своих воспоминаниях специально отмечает, что, согласно этому документу, решить судьбы государственного устройства России должно было Учредительное собрание, избранное народом, – последняя надежда монархистов.

Но Временное правительство, по словам Милюкова, «почувствовало, что они уже не одни во дворце, и даже более того, – не хозяева дворца». О себе заявил свежесозданный Совет рабочих и солдатских депутатов. Шульгин рассказывает: «Государственная дума перешла в другое помещение – две крохотные комнатки. Вот откуда мы теперь будем управлять Россией». Но пройдет еще семь месяцев, прежде чем лозунг «Вся власть Советам!» обратится в реальность.

* * *

Если бы обстоятельства сложились по-другому, то удалось бы Михаилу II восстановить пошатнувшийся авторитет династии Романовых? На этот счет у современников великого князя были разные мнения.

Княгиня Палей пишет, что когда они с мужем в Царском Селе прочли манифест, то надежды у них не осталось: «Напрасно мы убеждали себя, что кн. Михаил продолжит традиции. Мы знали, что он был человеком бесхарактерным, всецело находившимся под дурным влиянием своей жены, г-жи Брасовой, да, кроме того, мы любили „нашего“ государя, избранника и помазанника Божия, и не желали никого другого».

Конечно, княгиня – не политик, но ей не откажешь в практическом уме и наблюдательности. Правда, как раз с Михаилом она не была близко знакома, хотя, несомненно, знала мнение о нем своего мужа, великого князя Владимира Александровича, и других членов императорской семьи.

А вот что писал генерал Ю. Н. Данилов: «Великий князь Михаил Александрович был младшим сыном императора Александра III. Хотя он до рождения цесаревича 30 июля 1904 года и являлся наследником российского престола, но никогда не играл активной роли в государственной жизни России и держался в некоторой тени. Даже в военной деятельности своей он достиг до войны лишь должности Командира полка и лишь в период мировой войны был поставлен во главе сначала конной дивизии, а затем кавал. корпуса.

Во время царствования Императора Александра III о младшем его сыне Михаиле много говорили как о любимце царя, якобы унаследовавшем натуру и даже внешность своего могучего отца. Но, с течением времени, Михаил Александрович превратился в худого длинного юношу, с довольно хрупким здоровьем и вполне женскими чертами характера.

Я не сказал бы, что Великий Князь Михаил Александрович производил впечатление очень способного человека, но он проявлял любознательность и к нему влекли его необыкновенная скромность и деликатность…

…Милый, симпатичный молодой человек. Такими словами охарактеризовал бы я его в качестве лица частного. Имеет все данные быть хорошим конституционным монархом, но только при устоявшемся государстве, с твердым и хорошо налаженным аппаратом власти. Таковым он мог казаться в качестве претендента на престол».

Ему вторит Шульгин: «Великий князь несколько раз говорил со мной. Говорил, так сказать, попросту. Хотя он не знал меня раньше, но, видимо, инстинктивно чувствовал, что мне династия дорога не только разумом, но и чувством. Великий князь, кроме того, внушал мне личную симпатию. Он был хрупкий, нежный, рожденный не для таких ужасных минут, но он был искренний и человечный. На нем совсем не было маски. И мне думалось: „Каким хорошим конституционным монархом он был бы…“».