внимания уделяет политическим символам, а не имеет мифологии вооруженного народа, объединяющегося через жертву". Он также добавляет классовые, этнические и религиозные ограничения. Расово-этническое разнообразие внутри каждой страны порождало слабое национальное самосознание, что препятствовало мобилизации населения на войну. Между верхушкой полуострова и креолами и более поздними белыми иммигрантами, а также между этими иммигрантами и бывшими рабами, рабынями и коренным населением лежали огромные пропасти, которые затрагивали понятия "цивилизация", а также этническую и классовую принадлежность. Представители элиты имели гораздо больше общего друг с другом, чем с населением. У них была испанская или португальская кровь, они были католиками, и жители всех штатов, кроме одного, говорили на испанском языке. Конечно, общий католицизм не мешал государствам средневековой Европы вступать в войны.

Его объяснение во многом верно. Но разве для войны нужно сильное государство? Достаточно считать себя выше соперника. Почему бы слабому государству с разношерстной, плохо оснащенной, недоукомплектованной, некомпетентно руководимой армией не напасть на другое государство, которое оно считает еще более слабым? Поскольку большинство государств слишком самоуверенно ведут войну, ощущение относительной слабости возникает редко. Слабая финансовая база действительно препятствует ведению длительных войн. Любое государство может финансировать кратковременную войну, но если налоговая база не может быть увеличена, то для продолжения войны правителям приходится брать в долг, а долг может расти только до тех пор, пока кредиторы не начнут сомневаться в том, что они будут возвращены. Тогда военный деятель должен вести переговоры. Преимущество европейского милитаризма заключалось в том, что он прошел через феодальную стадию ведения войны, в ходе которой привлекались вассалы, в значительной степени обеспечивавшие себе самофинансирование. Затем, когда правители осознали военное превосходство наемников над вассалами, они создали определенный государственный потенциал и более продуктивные налоги, и наемников стало много. В Америке не было ни вассалов, ни бродячих наемников. Латиноамериканские войны могли быть, но непродолжительные.

Себастьян Маццука уделяет особое внимание потенциалу государства. Он утверждает, что крупные государства Европы "рождаются сильными", в то время как слабость - это "врожденный дефект" латиноамериканских государств. Однако в последней главе было показано, что европейские государства также имели этот дефект рождения, но некоторые из них стали гораздо сильнее благодаря милитаризму, поглощавшему более мелкие государства. В отличие от них, латиноамериканские государства не поглощали друг друга. Маццука утверждает, что если европейское развитие было "военным", то латиноамериканское - "торговым". Если в Европе правители-воины могли устранять периферийных патримониальных силовиков, которые рассматривались как конкуренты за контроль над землей и людьми, то в Латинской Америке, где развивалась торговля, борьба с периферийными силовиками могла привести к гражданской войне, что подрывало бы инвестиции, производство и рост, ориентированный на экспорт. Вместо этого правители умиротворяли периферию обещаниями будущей доли в экономической экспансии. По его словам, существовало три вида патримониальных группировок: портовые интересы, соперничающие партии и региональные каудильо. Все они выступали за государства, испытывающие финансовый голод, "патронажные машины", не способные вести длительные войны. Ослабление государств было усилено периодом транснациональной свободной торговли под руководством внешних держав, гораздо более могущественных, чем те, которые существовали в Латинской Америке. Таким образом, для него низкий уровень войн был обусловлен своеобразным балансом внутренних классовых и региональных сил в эпоху свободной торговли, причем этот аргумент приводился в основном в терминах соотношения экономической и политической силы.

Геополитические объяснения добавляют специалисты по ИР. Во-первых, по их мнению, межгосударственные войны оставались редкими потому, что латиноамериканцы были относительно изолированы от широкой международной системы и не втягивались в войны не по своей воле, в отличие от государств других стран. Во-вторых, некоторые утверждают, что межгосударственные войны стали редкими благодаря целенаправленному созданию баланса сил в Южной Америке в конце XIX века. Роберт Берр приводит в пример Чили, которая, победив Перу и Боливию в Войне за конфедерацию в 1841 году, стремилась сохранить баланс сил в своем регионе за счет взаимопонимания с Аргентиной и улучшения отношений с Бразилией в качестве страховки от будущего конфликта с Аргентиной. Чили также укрепляла отношения с Эквадором, который находился в стратегическом тылу ее традиционного врага - Перу. Чили даже попыталась наладить дружеские отношения с Колумбией. Остальные государства делали свои дипломатические шаги, страхуя себя оборонительными союзами от возможной войны с соперниками. Мы действительно увидим балансирование между правителями, стремящимися к региональной гегемонии. Вопрос остается открытым: Почему в других странах они часто терпели неудачу и приводили к войне, особенно в Европе, а в Латинской Америке в основном сохранялся мир? В-третьих, теоретики ИК утверждают, что международные региональные институты возникли в XIX веке и расцвели в XX, способствуя укреплению мира и международному посредничеству при возникновении войн. Хольсти утверждает, что за период 1820-1970 гг. восемь южноамериканских государств использовали такие процедуры для разрешения своих споров не менее 151 раза. Мы мельком отметили значение Международного Суда в разрешении недавних споров. Европа также была многогосударственной, но ее войны редко заканчивались посредничеством или арбитражем со стороны. Но почему это чаще происходило в Латинской Америке?

Марес предлагает модифицированное реалистическое объяснение рационального выбора: сила применяется, когда ее издержки меньше или равны издержкам, приемлемым для основных групп поддержки лидера. Издержки применения силы складываются из военно-политической стратегии, стратегического баланса и применяемой силы. Издержки, на которые согласятся избиратели лидера, снижаются, если лидер не несет перед ними ответственности. Политики рассматривают применение силы только для удовлетворения интересов своих основных избирателей. Такой акцент на внутренней политике нехарактерен для реалистов. Он утверждает, что в ХХ веке более слабые государства были склонны провоцировать войны и MID, как правило, в ответ на внутреннее давление. Марес отвергает и некоторые другие объяснения ИР. Ни равенство сил, ни перевес сил не снижают вероятность войны или серьезных кризисов. В Латинской Америке баланс военной мощи не был главным фактором. Гегемония США, демократия или авторитаризм не могут объяснить здесь межгосударственную войну или мир. Они иногда разжигали войну, иногда сдерживали ее, а демократии иногда воевали друг с другом. Дуглас Гиблер считает, что демократия не является основной причиной мира. Скорее, мир является результатом стабилизации границ, что также способствует укреплению демократии.

Многие из этих объяснений имеют смысл, но я вставлю их в историю и экологию Латинской Америки. Во-первых, "тирания истории" здесь заключалась в том, что эти дети двух империй унаследовали все пространство субконтинента. Это уже была многогосударственная система. Это не было похоже на Европу, где одно или несколько государств-ядер могли расширяться за счет других народов, укрепляя при этом свои государства и вооруженные силы. В формальном смысле государства-преемники заполнили всю Латинскую Америку. Между ними не было terra nullius.