Мельницу мы таки встретили у озера возле Богаревицы. Здесь же и расположились в камышах. Сварили крупянку, сдобрили ее молоком заблудившейся коровки. Было воскресенье, угасал Божий день, и замершим плесом стелился вечерний звон. Вскоре над равниной взошла луна, как дукат. Молодые ольхи пряли над водой густую тень. Марковций наш кулеш отверг, пошел вынюхивать утиные гнезда. В поздние ляги[361] звонко хлопала рыба — к хорошему дню. К утру поймался на моего живца большущий лещ.

Переночевали и двинулись дальше. По плавням, овражкам, левадам, забытым тропам в сенокосах. Возка хлеба еще не началась, поэтому людей мы почти не встречали. Время от времени, когда нитяные значки надолго пропадали, я оставлял Алексу с пожитками, а сам разведывал направление. Под усохшим кизилом нашел родник. Смотрю, с ветви нитка свисает. Наклонился, чтобы напиться, а на дне что-то блестит, посылает медовый лучик. Вытянул его, отнес на свет — костяная девичья заколка, украшенная камнем янтаря. Простые девушки такие не носят…

«Пока вы ходили, Марковций тетерева приволок, — выбежал мне навстречу Алекса. — Еще живой, трепещет».

«Я тоже кое-что поймал», — сказал я и раскрыл ладонь.

Парень побледнел, стал хватать ртом воздух, как тот лещ. А придя в себя, выдавил:

«Это ее брошка. Мать подарила Эмешке на именины…»

«Вот и ладненько. Мать будет рада, что подарок ее не пропал».

«Что сие значит?» — глаза его замерцали тревогой.

«Сие значит, что мы на правильном пути».

«Все таятся от меня, — горько выдохнул Алекса. — Что вы имеете в виду?»

«Ничего. Человек планирует, а черт шьет суму. Мы идем — и этого достаточно».

И мы пошли дальше. Он — быстрым широким шагом, а я — будто в цепях. Чем дальше мы продвигались в поиске, тем я все более сдерживал шаг, будто хотел отодвинуть тот приход, будто боялся прийти.

У родника мы пополдничали печеной птицей. Вода была хорошая, едва терпкая от настоянных ягод кизила. Отсюда расходились три пути, сбоку наклонно стоял совершенно истлевший крест. А глиняная лепка Иисуса на удивление сохранилась.

«Почему кресты кладут на распутье?» — спросил Алексей.

«От кельтов тот обычай».

«От кого?» — переспросил, не понял он.

«От кельтов. Было такое племя — сильное, хорошо организованное и воинственное. Они пришли на наши земли после завоевания Римом Галлии. И со временем слились со славянами. Многому научили здешних людей — литью, кузнечному делу, земледелию и общественному устройству. Именно они привезли сюда обоюдоострые мечи, щиты, косы, гончарный круг, наковальни, мельницы, зернотерки, ножницы для стрижки овец и серебряные монеты. Научили обковывать лодки, варить сыр и пиво, приучили нас к солонине. Кельты полюбили сии края, этих людей и дошли до самого острова Рюген. Поэтому и назывались кельтами-рутенами. Отсюда, видать, и наше позднее название — русины… Очень смелое и свободолюбивое было племя. Боялись только одного: чтобы небо не упало на них. Но при этом имели странную слабость — поклонялись камню янтарю, какой в заколке твоей Эмешки. Потому и поселялись гуще там, где залегал сей камень. А свои владения кельты отмечали идолами на распутьях. Тот обычай мы впоследствии переняли для нашего Бога».

«Наш Бог, — протяжно повторил Алекса. — Но почему мы все время должны видеть его мертвым?»

«Потому, что мы живы».

Смерил меня удивленным взглядом. Учился спрашивать без слов.

«Мы живы Его воскресением. И в том величественном чуде нет никаких нотаций, никакого страха или поощрения. Есть только простая и страшная суть: смерть нельзя преодолеть ничем — только смертью. Вот это и явил нам Иисус. Душа, не убитая грехом, — неистребима. Телесно мы смертны, а духом нет. Один шаг от жизни к смерти. Зато какой долгий и тернистый путь от смерти к жизни…»

Мы встали, чтобы снова идти. Кельтское небо над нами было, как никогда, чистым и мирным, и я меньше всего боялся того, что оно упадет нам на головы. Боялся другого — сам не знал чего.

С горного Потисья залегали буковые чащи, и эхо топоров следовало за нами шаг за шагом. И бесконечно тянулись седые стены столетних деревьев, смело смотревших в глаза долинным ветрам. Деревья здесь — и хлеб, и вино для горцев. Здесь дети рождаются с твердыми ладошками, пригодными для топора. Вырастают под шатрами лесов, играя деревянными топориками. А когда уже могут держать в руках железный, начинают рубить. И рубят, рубят, пока их самих не повалит дерево или старость. Тогда ложатся в землю. А деревья дальше растут в небо, ожидая следующего поколения рубщиков. Новые деревья и новые люди…

Все чаще встречались нам разрушенные городища давних фракийских племен, развалины языческих храмов, обвалившиеся пещеры отшельников-черноризцев, шалаши собирателей, заброшенные медвежьи берлоги и потерянные оленьи рога. Мараморош, напоенный летними грозами, взывал из вершин и глубин звоном потоков, шелестом чащ, ревом дичи, неистовством птиц, гулом подземной жизненной силы. Трубил на весь мир от дикой радости. Сколько звуков, сколько красок и умопомрачительных запахов!

«О, как я понимаю Гатила (его еще Атиллой называли), пришедшего к Тисе умирать; и ромеев, что в завоеваниях мира не побрезговали и сиим уголком; и монголов, что пробивали в скалистых кручах проходы для лошадей; и мадьяров, что отреклись от кочевания, когда открыли сию землю; и мудрых мастеров-кельтов, которых приласкало здешнее небо. А еще более понимаю Верховного Мастера, который сей самоцвет любовно выгранивал. Поэтому моя вотчина является книгой Бога, языком Бога. И я неутолимо читаю ее...»

Это были размышления вслух, и мой спутник прислушался.

«Про что вы так вдохновленно говорите?»

«Про нашу с тобой родину».

«Расскажите мне про Русинию», — попросил он.

«Я уже тебе рассказывал».

«А вы еще расскажите».

«Пусть будет, как скажешь… Всю неделю ангелы не видели Бога. Когда объявился, озабоченно спросили, где был. «Я делал мир. Вот здесь будет одна Америка, здесь другая, пусть между собой соревнуются умом и руками. Там — теплая, благодатная Африка, все будет расти само собой, для жителей это большое испытание. Среди воды — Австралия, приволье для животных и людей. Там песчаная пустыня, а там — вечные снега, пусть учатся их обживать. А тут Европа, каждое племя получило свое поприще и свой язык. И должны жить в тесноте и мире и ценить свое». — «А что это за изумрудный краешек между высокими горами и просторной равниной?» — спросили ангелы. «О, то благословенная Русиния. Частица земного рая, радость для всякого народа-путешественника. Кто туда хоть раз ступит, там ему будет домно…»

«Свой берег — своя и вода», — вспомнил я где-то когда-то услышанное.