– Ее? Пф, точно нет. Таков же и был план! Давай, хватай сыр, и тоже побежим!

Мальчишки запихивают еду за пазуху и спешат через арочный ход. В дверях стоит Рина, и дети проносятся сквозь нее.

«Илай. Нам нужно идти дальше».

Он уже знает, что выбора у него нет.

Вокруг темно, и горящие свечи не разгоняют, а только сгущают мрак. Он стоит напротив зеркала. Зеркало большое – высокий взрослый человек, такой, каким был его отец, без труда увидел бы себя в полный рост. Но отца нет, и он в первый раз смотрит на себя – тощего нескладного мальчонку со спутанными светлыми волосами и испуганными голубыми глазами. Одежка, такая же, как была на других детях, болтается на нем, как на пугале. За своей спиной он видит фигуру в бело-золотом облачении. Он крутит головой и видит, что в темном зале без окон собралось шестеро взрослых, даже старых людей в таких же одеждах. Откуда-то из глубин на память пришло слово – глиптики.

Тогда тот глиптик, что стоит позади, заставляет его повернуться обратно к зеркалу, смотреть только в него. Лишь теперь он понимает, что все это время человек за его спиной что-то бормотал. Он вслушивается, но не понимает ни слова – это какой-то неизвестный язык.

В свете свечей зеркало начинает переливаться глубинным мерцанием, цвета которого не уловить, он все время меняется. Тогда на темя ему опускается тяжелая рука и сжимает, натягивая кожу. Другая ладонь накрывает глаза, скрывая жуткое зеркало, но облегчение сменяется страшной болью. Голову будто разрывает изнутри, глаза печет расплавленным свинцом. Он кричит, но бормотание все равно громче, он не может его не слышать. Прикосновение ладони исчезает, но мир пуст – он остался в кромешной тьме.

Тут его настигает истинный ужас: он не видит. Не может видеть. Он ослеп!

– Вытяни руки, – шепчет ему глиптик, и он повинуется. Дрожащие пальцы смыкаются на чем-то мокром, горячем, скользком… круглом.

«Подонки!» – слышит Илай срывающийся голос Рины. Кажется, она плачет. Его словно расщепляет надвое, и он снова обретает способность видеть. Но тут же хочет от нее отказаться.

Десятилетний мальчик стоит напротив светящегося зеркала. Его удерживает за голову один из глиптиков, остальные бормочут какие-то нечестивые молитвы – вдохновенно, уверенно и явно не впервые.

У мальчика нет глаз. Верней, не так – он держит собственные глазные яблоки в раскинутых в стороны руках и содрогается всем телом. Лицо его блестит от пота и крови, губы прыгают, а зубы стиснуты в великом страдании. Эта поза – жуткая, неестественная – напоминает ему о болезни сестры.

«Диана…» – шепчет Илай Рине, пока та утирает слезы запястьем, стоя рядом. Рина кивает:

«И ты, и Диана, и я… Все мы пережили это. Но смотреть со стороны еще хуже».

Зеркало начинает светиться опаляюще желтым, а глаза в окровавленных руках мальчика словно истлевают под его лучами и вьются черным дымом. Руки ребенка пустеют, свет зеркала отражается в провалах глазниц.

– Мирочерпий молвил: Илай, – провозглашает глиптик, что держит его за темя.

И хор глиптиков повторяет:

– Мирочерпий молвил: Илай.

Сердце восемнадцатилетнего Илая отзывается болью. Рина кладет ему руку на плечо, как бы говоря, что все еще не кончено.

Глиптик склоняется к уху мальчика и снова что-то ему говорит. Тогда он сводит ладони вместе, будто хочет выпить из них колодезной воды, но затем смыкает их полностью. А когда ладони разжимаются, в них лежит блестящий желтый шар, словно из полированного камня, похожего на янтарь, только размером с крупную сливу или маленькое яблоко.

Глиптик забирает этот шар и передает другому, уже стоящему со шкатулкой наготове.

– Сингония завершена, – произносит глиптик веско, и остальные за ним повторяют.

Мальчику завязывают глаза темной тканью и выводят из зала.

Илай бросился следом…

…и кубарем скатился на пол.

Его трясло крупной дрожью, но изо рта рвалось только бессмысленное мычание. Кто он? Гемм Илай или все же маленький сирота Емельян из погибшей деревни? Где только что побывал? Неужели весь этот ужас – часть него? Илай попытался встать, но ноги подкосились, и он успел лишь уцепиться рукой за какую-то ткань. Послышался грохот и звон бьющейся посуды. Слезы заливали лицо, мышцы беспорядочно сокращались и расслаблялись. Он запустил трясущиеся пальцы в ворс ковра, пытаясь выровнять дыхание, но у него не получалось.

На спину ему легла чья-то ладонь, и он вздрогнул, попытался отстраниться.

– Нет… – еле выдавил он.

– Тшш, это я. Это только я, Илай.

Она присела рядом и, склонившись, обняла за плечи, облепленные насквозь промокшей блузой.

– Это было тяжелее, чем я думала, – прошептал девичий голос. – Теперь ты все вспомнил.

С усилием Илай поднял голову и увидел дочь Советника, Рину Дубравину. Она тоже плакала, ее прозрачные глаза сияли особенно ярко. На губах – жалкое подобие улыбки.

– Нам нужно поспать, – еле слышно сказала она и помогла Илаю подняться. – Наутро тебе станет лучше, обещаю.

Рина вновь подвела его к диванчику, на котором началось его страшное путешествие, и уложила головой на расшитую думку. Веки Илая стремительно тяжелели, будто его оставили последние силы.

Последнее, что он увидел, погружаясь, точно в волны, в крепкий сон, – это тень Катерины, поднимающейся по лестнице со свечой в руке.

Кто-то поднялся по лестнице и постучал по откосу, желая пройти дальше.

Норма подняла от листов тяжелую голову:

– Кто-о-о?! – проревела она сурово.

Силуэт тут же пропал.

Лазурит титаническим усилием, помогая себе бровями, окончательно разлепила веки. Так, кажется, она заснула за столом. Кажется, перед этим пила виноградный сок. То есть забродивший виноградный сок. То есть вино.

Обшарив стол взглядом, Норма обнаружила свою чайную чашечку с застывшим багрянцем на дне. Крошки сургуча, крошки пробкового дерева, свой кинжал… Бутылки – одну на столе, другую под столом. А еще? Так, третья, наполовину полная, все еще зажата в ее руке.

«А их было три или меньше? – рассуждала Норма. – Нет, меньше не получается, значит, больше… Где четвертая?»

– Ты чего, Норма? – донесся до нее удивленный голос сестры.

Лазурит фыркнула, как ей показалось, очень красноречиво:

– Никакая это не норма! Ваше легкомысленное поведение нормой быть не может! Я должна это записать в рапорт, – настигла ее гениальная мысль. – Пусть все узнают…

Пока она искала перо, в общей комнате объявился еще и Лес. Брат ужасающе звонко присвистнул:

– Мое почтение… Ну кто ж так делает, а? Мы же вместе хотели!

В поисках пера Норма наткнулась на самовар. Точнее, на собственное отражение в его блестящем