если бы на борту был король Яков II». Когда союзный флот встретил французов у Барфлера, бурная атака доказала верность Рассела своему слову. 50 кораблей Турвилля не могли устоять против 90 судов союзников, и после упорного пятичасового боя французы вынуждены были бежать вдоль скалистого берега Котантева. 22 корабля достигли Сен- Мало, 13 во главе с Турвиллем бросили якорь в бухтах Шербура и Ла-Гога, но преследователи скоро настигли их, смело напали и на глазах у французской армии сожгли корабли один за другим. Это сразу устранило всякую боязнь вторжения, а раскрытие и подавление в Англии заговора якобитов, для поддержки которого предназначалась высадка, укрепили престол Вильгельма III. Но крушение надежд якобитов было не столь важным следствием победы при Шербуре и Ла-Гоге, как то, что с тех пор Франция перестала быть великой морской державой. Ее флот скоро был восстановлен, но уверенность ее моряков исчезла, и даже Турвилль не отваживался снова попытать счастья в морском сражении.

Затем у Великой коалиции появилась новая надежда. Впечатление непобедимости Франции исчезло. Правда, Намюр сдался Людовик XIV, а герцог Люксембург поддержал славу французского оружия, разбив Вильгельма III при Штейнкирке; но эта битва была бесплодной бойней, в которой победители потеряли столько же людей, сколько и побежденные. Громадность ее усилий вызвала во Франции уныние и истощение. Народ страшно обнищал. «Вся страна представляет собой обширный госпиталь», — откровенно писал Фенелон Людовику XIV. Поход Людовика XIV в Нидерланды в 1696 году оказался бесплодным, и Люксембургу едва удалось отбить бурную атаку Вильгельма III при Неервиндене. В первый раз в течение своего долгого и счастливого царствования Людовик XIV смирил свою гордость и попробовал купить мир ценой отказа от своих завоеваний; его старания не дали результатов, но они доказали, что король перестал увлекаться своими честолюбивыми замыслами и что, в сущности, Великая коалиция сделала свое дело.

Если судить по внешнему виду, революция 1688 года только отняла верховную власть у Якова II, передав ее Вильгельму III и Марии. В действительности она придала сильный и решительный толчок конституционному движению, переносившему верховенство с короля на Палату общин. С той норы как «Билль о правах» установил, что только она имеет право облагать народ налогами, а своим решением она ввела обычай разрешать короне субсидии всего на один год, Палата общин стала высшей властью в государстве. Невозможно было надолго отсрочивать ее заседание или долго противиться ее воле, так как и то, и другое оставляло правительство без средств, расстраивало войско и флот, нарушало ход управления. Но, несмотря на полноту конституционного переворота, правительственная машина далеко не была приспособлена к новым условиям политической жизни. Как ни важна была воля Палаты общин, она не имела никаких средств для непосредственного влияния на ход общественных дел. Министры служили не парламенту, а короне; они ожидали указаний от короля, считали себя ответственными перед ним. Путем обвинения или менее прямых средств общины могли заставить короля отставить министра, противодействовавшего их воле; но Конституция не давала им возможности заменить ушедшего деятеля министром, готовым проводить их волю. Вследствие этого в Нижней палате усилилось настроение, приводившее в отчаяние Вильгельма III и его министров. Она стала подкупной, алчущей власти, непостоянной в своих решениях, беспокойно настроенной, как это всегда бывает с собраниями, у которых сознание принадлежности им власти не умеряется сознанием практических трудностей или нравствен ной ответственности. Общины жаловались на военные неудачи, на бедствия купечества, на недовольство духовенства и во всем винили корону и ее министров; но трудно было определить, какие меры или политику они предпочитают. Вильгельм III горько жаловался на то, что их настроение меняется каждый час. В самом деле, у них не было ни руководства признанных вождей, ни точных сведений, ни той организации, при которой только и возможна определенная политика.

Ничто так не доказывает прирожденной политической талантливости английского ума, как то, что он тотчас нашел простой и удачный выход из этого затруднения. Честь этого принадлежит человеку, в смысле политической нравственности стоявшему чрезвычайно низко. Граф Роберт Сандерленд был министром в последние годы Карла II и оставался им в течение почти всего царствования Якова II. Под конец он сохранял должность, только подчиняясь сильнейшей тирании короля и перейдя притворно в католицизм. Но едва определилось, что Яков II должен пасть, как Сандерленд купил себе у Вильгельма III прощение и покровительство, предав государя, для которого он жертвовал совестью и честью. После революции граф старался только укрыться от внимания публики в сельском уединении, но и в это критическое время он тайком пришел на помощь королю со своей несравненной проницательностью. Он посоветовал признать на практике новую власть общин, выбирая министров короны исключительно из членов той партии, которая была сильнее всего в Нижней палате. До тех пор не существовало министерства в современном смысле слова. В теории всякий крупный сановник — казначей, статс-секретарь, хранитель Большой печати — был независим от своих товарищей, каждый из них был слугой короля и отвечал за исполнение своих обязанностей только перед ним. Время от времени над остальными мог возвышаться министр, подобно Кларендону, дававший общее направление всему ходу управления; но это верховенство было чисто личным и непостоянным.

Даже в этом случае находились соперники, готовые противодействовать затмевавшему их деятелю или прямо выступать против него. Король обычно назначал или отставлял таких министров, не сообщая об этом остальным. Сам Вильгельм III был так далек от мысли о едином министерстве, что стремился воспроизвести в кабинете отношения, существовавшие между партиями. Сандерленд предложил заменить этих независимых министров однородным министерством, набранным из одной партии, представляющим одно настроение и руководствовавшимся в своей общей деятельности сознанием ответственности и преданностью той партии, к которой оно принадлежит. Этот план не только обеспечивал невиданное до того единство в управлении, но и придавал Палате общин отсутствовавшую у нее организацию. Естественными руководителями Палаты стали министры, представляющие большинство ее членов. Мелкие партии слились в две крупные, поддерживавшие министерство или противодействовавшие ему. Но, прежде всего, этот план представлявшим самое простое решение вопроса, так долго мучившего короля и общины. Новые министры были слугами короля только по имени. В действительности они стали просто исполнительным комитетом, представляющим волю большинства Нижней палаты, а когда в ней центр тяжести перемещался от одной стороны к другой, его легко было устранить и заменить другим подобным комитетом.

Таким было происхождение системы представительного управления, существующей со времени Сандерленда до наших дней. Политический гении Вильгельма III проявился в том, что он понял и усвоил себе этот план, но проводить его на практике