— Тебе повезло, что ты не подцепила туберкулез, — сказал мне потом торговец дынями. — Теперь они обе кашляют кровью.

Туберкулез! Я изображала эту болезнь, чтобы спастись от японцев, а теперь сама бежала от нее, чтобы не заболеть!

Потом я жила с дамой из Шанхая, которая раньше была очень богатой, а потом растеряла свое состояние. Мы с ней делили маленькую душную комнатенку, расположенную над прачечной, где работали: кипятили белье и вывешивали его на длинных палках. Если на мою напарницу попадали брызги кипятка, она орала на меня, даже когда я была ни при чем. Ее муж принадлежал когда-то к старшим офицерским чинам Гоминьдана[21]. Другая девушка в прачечной рассказала, что сейчас он сидит в тюрьме за сотрудничество с японцами во время войны.

— Непонятно только, почему она ведет себя так вызывающе, — добавила девушка. — Саму ее тут все презирают.

Чванливая дама установила правило, запрещающее мне издавать звуки по ночам. Мне нельзя было ни кашлянуть, ни чихнуть, ни освободиться от газов. Я должна была ходить так тихо, словно мои туфли были сотканы из облаков. Она часто кричала, а потом с рыданиями жаловалась богине Милосердия на страшное наказание, которое она должна терпеть рядом с «таким человеком», то есть со мной. Я уговаривала себя потерпеть и надеялась, что мое мнение о ней может измениться, как когда-то случилось с Сестрой Юй. Но этого не произошло.

После соседства с этой неприятной женщиной я с радостью переехала к пожилой даме, которая была глуха. За небольшие деньги я помогала ей по ночам чистить и варить арахис, который утром, к завтраку, она с рисовой кашей продавала людям. Днем в жаркие часы мы спали. Это была хорошая жизнь: ночью варить арахис, а днем спать. Но однажды к ней пришла пара и заявила, что они ее родственники.

— Вот, мы пришли, пусти нас жить, — потребовали они.

Она не знала этих людей, но они привели такие запутанные родственные связи, что ей пришлось признать, что они могут быть родней. Перед уходом от нее я сосчитала скопленные деньги, и оказалось, что их хватало на самый дешевый билет до Пекина.

Но, придя на вокзал, я узнала, что деньги опять обесценились, а стоимость билета поднялась еще выше, почти в два раза. Я почувствовала себя насекомым, которое ползет вверх по ветке, стараясь спастись от быстро прибывающей воды.

На этот раз мне был нужен другой, более надежный план для изменения моих обстоятельств. На каждом углу люди говорили об одном и том же: у меня такая-то ситуация, я так-то могу ее улучшить.

Я поняла, что в Гонконге оказалась среди людей, которые считали, что могут изменить свою судьбу, больше не смиряясь с ней. И возможности для таких перемен тоже имелись: можно было использовать свой ум, свою жадность и свои связи.

Разумеется, я была умной, и если бы я вдобавок была еще и жадной, то уже продала бы гадательную кость. Но я снова решила, что не стану этого делать. Я не настолько бедствовала, и уважала память своей семьи.

А вот из связей после смерти мисс Грутофф у меня осталась только Гао Лин, но и она была бесполезна. Она не умела добиваться своего. Если бы в Америку поехала я, мне удалось бы использовать свою силу и найти способ получить для нее визу, самое долгое — за несколько недель. И тогда бы мне не пришлось мыкаться только потому, что Гао Лин не знала, что делать. Проблема как раз и состояла в том, что Гао Лин тоже была сильной, но не всегда умной. Она была избалованной любимицей матери, и годы, которые она провела в приюте, тоже дались ей легко. Я всегда и во всем ей помогала, и Сестра Юй — тоже. Гао Лин никогда не приходилось самой принимать решения, и если бы обстоятельства изменились, она бы никогда не стала им сопротивляться. Она умела добиваться своего, но только в том случае, когда ей помогали другие.

На следующее утро у меня был готов новый план. Я взяла деньги и купила белую рубашку и мацзу[22]. Британцы всегда обожали такую прислугу: набожную, утонченную и чистоплотную. И так я нашла работу у британской леди и ее древней матери. Фамилия их была Флауэрс. Они жили в районе Виктория Пик. Их дом был меньше других в округе: он напоминал коттедж, с извилистой дорожкой в папоротниках, которая вела к парадной двери. На верхнем этаже жили две престарелые английские леди, а я получила комнату на цокольном этаже.

Мисс Пэтси, дочери, было семьдесят лет, и она родилась в Гонконге. Ее матери стукнуло по меньшей мере девяносто, и ее звали леди Ина. Ее муж когда-то преуспел в торговле, переправлявляя товары из Индии в Китай и в Англию. Мисс Пэтси называла его «сэр Флауэрс», хоть он и был ее отцом. Я думаю, что Флауэрсы сделали себе имя на опиуме, потому что между Индией и Гонконгом с давних пор процветал именно этот бизнес, из-за которого многие китайцы пристрастились к этому зелью.

Прожив всю жизнь в Гонконге, мисс Пэтси говорила на кантонском, как местная. Когда я только поселилась у них, я ее почти не понимала, кроме тех слов, которые звучали примерно так же, как на мандаринском. Потом она стала добавлять английские слова, которые я знала по приюту. Вот только мисс Пэтси говорила на британском английском, что осложняло наше общение.

То же касалось и леди Ины — с ее языка срывались мягкие и неразборчивые звуки, словно во рту у нее постоянно была каша, которую она ела каждый день. Она была такой старой, что походила на ребенка. Старушка ходила под себя, я об этом знаю, потому что мне приходилось приводить ее в порядок. Мисс Пэтси говорила:

— Леди Ине надо помыть руки.

И я поднимала леди Ину с дивана, кровати или обеденного кресла. Мне еще повезло, что она была сухонькой маленькой старушкой. Правда, характер у нее был скверный. Пока я вела ее в ванную комнату, она кричала: «Нет, нет, нет, нет!» Ей не нравилось, когда вода касалась ее кожи, особенно головы. Так что три или четыре раза в день я ее мыла, переодевала и стирала ее трусики и другую одежду. Мисс Пэтси не хотела, чтобы ее мать носила подгузники, — это оскорбляло бы ее достоинство. Поэтому мне приходилось очень много стирать — каждый день. Ну, мисс Пэтси хотя бы была вежливой женщиной, очень приятной.