Я согласно кивал, не совсем еще понимая, какие шаги следует предпринять в первую очередь. Ясно, нужно постараться вырваться отсюда самому, вытащить Васина и этого изобретателя Найденова; вытащить из комы умирающего Юрку Королева — это уже дело медицины.

Но по поводу Королева Полетаев сказал, что даже если его отправить в Смоленск, в областную больницу, — а в Смоленск его никто не отправит, так как возникнет вопрос, где у Королева недостающие органы, — то все равно бесполезно, его перитонит уже слишком запущен. Видимо, положение бывшего предателя родины было действительно безнадежным.

— Однако, Саша, мне пора. У нас ведь контролеры обязаны докладывать начальнику охраны и главврачу о всяких странных вещах. А я уже слишком долго гуляю по своему отделению, находясь у тебя. Рябой может поинтересоваться, просто из любопытства, не трахаюсь ли я в женском отделении и не соблазнил ли кого из медсестер. Так что пора отправляться. Завтра меня не жди, сам сообрази, что тебе делать. Но будь осторожен, следователь! А послезавтра я снова буду дежурить, подменю Кошкина…

На мои просьбы о том, чтобы Полетаев позвонил в Москву, он ответил отказом, это бесполезно.

Ильинское связано с городской телефонной станцией через коммутатор на военном аэродроме. Полетаев уверен, что все разговоры прослушиваются военными, а дать телеграмму в Москву — так в селе Ильинское уже лет десять как нет почты; ехать же до ближайшего райцентра — это нужно отпрашиваться у Кузьмина. Но Федор пообещал, что съездит и даст телеграмму через несколько дней.

Мы коротко простились, и Полетаев, едва слышно прикрыв дверь, вышел от меня и заскрипел закрываемым замком.

На следующий день с содроганием сердца я шел по коридору, сопровождаемый конвоем, предчувствуя, что окажусь у Кузьмина. И предчувствие, как говорится, не обмануло.

— Ну здравствуйте, Сергей Сергеевич, рад вас видеть, — распростер свои объятия навстречу мне Кузьмин. — Как наше самочувствие? Как трудотерапия, не слишком устаете?

— Нет, — пробормотал я. — Только ничего не помню. Лекарства ваши плохие.

— Не все сразу, голубчик, не все сразу, — поцокал языком главврач.

— Вы что, меня опять будете колоть, чтобы память восстановить?

— Нет, инъекцию мы делали недавно. Я хочу попробовать новое средство.

У меня в животе все ухнуло вниз:

— Какое средство?

— Ну знаете, вам неплохо бы взбодриться. Я хочу, чтобы вы немного повеселели, обрели радость жизни, несмотря на потерю памяти, встряхнулись, одним словом! Может быть, у вас даже появится некоторая агрессивность, но это будет временный эффект, — улыбался розовощекий Кузьмин.

— Появится агрессивность? Она что, улучшает память?

— Нет, то есть да, одним словом, так для вас будет лучше, подставляйте свою руку.

Кузьмин вытащил из сейфа не бутылочку со злополучным номером, а коробку с маленькими ампулами и стал наполнять шприц. Я понимал, что бежать бесполезно, так как за мной стоит пресловутый Рябой — невысокого роста мужик со следами оспы на лице. А с ним еще один, с вечно красным носом контролер-санитар по кличке Лимон, у которого все лицо, кроме носа, было бледно-желтым.

Я внимательно следил за Кузьминым. Наполнив шприц, он машинально почесал пальцем свое левое веко.

«Что он почесал веко, свидетельствует о лжи, — размышлял я, вспоминая свои познания в психологии, которые когда-то мне вдалбливали в институте, и познания эти не раз помогали мне вести допросы. — Этот маленький жест нам достался из детства. Дети, солгав, прикрывают рот ладошками, а мы просто касаемся щеки или носа, переносицы или в некоторых случаях затылка. А то, что этот тип коснулся века, а не лба, говорит, что он лжет долго и профессионально, его жест слишком утончен…»

Размышления о физиономистике были прерваны введенной в вену иглой.

Кузьмин, по-прежнему растягивая рот в плотоядной улыбке, впрыснул мне какую-то розовую гадость. Он хитренько поглядывал на меня, а я внезапно начал злиться на него, но какой-то страшной, необычной для меня злостью.

Когда инъекция была сделана, я был уже готов убить моего мучителя. Но пока сдерживался.

«Значит, опять эксперимент надо мной, кажется, несмотря на свой жест, он сейчас не солгал и накачал меня чем-то мгновенно вызывающим бешеную ярость», — думал я, шумно втягивая носом воздух и с таким же шумом выдыхая, словно разъяренный бык во время корриды.

Я мгновенно проиграл в уме несколько вариантов своего поведения и выбрал, как мне показалось, самый подходящий для данной ситуации. Я прошипел:

— Ну и сука ты!

— А что такое, Сергей Сергеевич? Почему вы ругаетесь?

— Да сейчас я придушу тебя, мерзавец! — я бросился душить главврача, но меня схватили стоявшие позади контролеры, только и ожидавшие этого момента, вывернули мне руки за спину, защелкнув на запястьях наручники.

— Какой вы недружелюбный, Сергей Сергеевич. Однако у вас реактивность весьма повышена…

— Да мне плевать, повышена или понижена, я все равно тебя прикончу, ты меня понял?! — кричал я, извиваясь всем телом и пытаясь хотя бы лбом стукнуть отступившего от меня на безопасное расстояние Кузьмина.

— Уведите его. Успокойтесь, Сергей Сергеевич, завтра вы уже будете в норме, — продолжал улыбаться Кузьмин.

Я понял, что моя неподдельная ярость Кузьмину весьма понравилась. Только зачем ему это, так экспериментировать именно надо мной? Он ввел что-то вызывающее состояние бешенства, состояние такой злости, что, если бы меня не скрутили, я бы с чистой совестью прикончил его на месте.

Меня отвели не в мою камеру, а поместили в маленький, узенький закуток, шириной сантиметров пятьдесят и длиной около метра. Этот «карцер» со всех сторон был обтянут брезентом, за которым чувствовалась шуршащая солома. Так что я мог буйствовать сколько угодно, не причиняя себе ни малейшего вреда или увечья.

Но буйствовать я совсем не собирался. Хоть ярость и кипела в жилах, но я, собрав всю свою волю, сумел успокоиться, лег на матерчатый пол и, вытянув руки за спиной поудобнее, чтобы не резали наручники, решил посчитать баранов.

После двухтысячного барана я почти окончательно пришел в себя и понял, что уже могу владеть своими эмоциями.

Я стал размышлять над тем, в каком я положении. Кроме Полетаева, я ни на кого не могу опереться. Если Полетаев вдруг предаст меня или же содержание телеграммы, которую он должен послать, дойдет до Кузьмина, то я окажусь в полном одиночестве и наверняка снова без памяти, но уже навсегда.

Нет, рисковать нельзя. Как бы мне ни хотелось сейчас, в состоянии страшной злобы, любыми способами вырваться отсюда, но нужно быть предельно осторожным. И нельзя торопиться, поспешность может привести к плачевным последствиям. Нужно играть свою роль «не помнящего родства» как можно лучше и до конца.