Всё началось со спектакля 1927 года, когда на сцене Большого театра впервые была показана сцена у собора Василия Блаженного из первой версии Мусоргского. Режиссер Лосский декларировал, что он ставит “Бориса Годунова” так, как это нельзя было сделать до революции, потому что “царская цензура этого не разрешила бы”: “Личная драма Бориса отходит на второй план. Доминирует трагедия народа”[459].

Соответственно, народ был представлен как “замученный, голодный, истерзанный, ослепленный, одурманенный попами, религией, боярами, пышностью царизма”. Но спектакль (кроме сцены у собора, инструментованной Михаилом Ипполитовым-Ивановым) шел в оркестровке Римского-Корсакова. Это вызвало яростные нападки и справа, и слева.

Пролеткультовцев не устроило, что в постановке не было “трактовки нашего революционного времени. Стихийные силы народной революции XIX века не связаны со стихийными силами народной революции 1917 года”[460]. Академических критиков разочаровал исполнитель партии Бориса, баритон Леонид Савранский, не ровня Шаляпину. Поборники авторской оркестровки, возмущенные использованием ставшей традиционной в Большом пышной аранжировки Римского-Корсакова, заклеймили театр как место, “гиблое в музыкально-художественном отношении”.

Дискуссия достигла такой остроты, что Наркомпрос созвал специальное совещание под председательством Луначарского, на котором от Большого театра потребовали отказаться от версии Римкого-Корсакова. Но Сталина она, по-видимому, устраивала. Театру удалось отстоять свой вариант с включением сцены у собора Василия Блаженного. Он стал на долгие годы традиционным для Большого.

Как известно, в 1939 году Самосуд, тогда худрук Большого, подписал договор на оркестровку “Бориса” с Шостаковичем. Эта новая оркестровка должна была заменить версию Римского-Корсакова. Не может быть сомнений в том, что этот смелый шаг был предпринят с ведома и одобрения Сталина.

Для Шостаковича это был и важный (первый подобный) творческий опыт, и ответственный заказ: своего рода “приглашение сверху” вернуться на сцену Большого театра. С энтузиазмом принявшись за работу, он выполнил ее в рекордные сроки. Самосуд подстегивал Шостаковича, но потом вдруг охладел. Он рассказал Шостаковичу о разговоре со Сталиным: вождь сомневался в правильности идейной концепции Мусоргского, акцентировавшей душевные муки царя Бориса. Сцена “Под Кромами” ему, как и Николаю II, тоже казалась “подозрительной”.

В этой ситуации Самосуд счел благоразумным повременить. Начавшиеся было оркестровые прогоны версии Шостаковича приостановили. А потом грянула война.

Вновь к проблеме “Бориса Годунова” Сталин вернулся уже после войны, в 1946 году. Новой постановкой оперы Мусоргского в Большом руководил Пазовский, в декабре 1943 года сменивший Самосуда на посту главного дирижера театра. Режиссером был Леонид Баратов, тогдашний главный режиссер коллектива. Затрат и усилий не пожалели: было проведено 250 репетиций – цифра даже для Большого неслыханная! Декорации и костюмы Федора Федоровского отличались невиданной роскошью. Очевидно, что этот новый “Борис” был личным заказом Сталина – только он мог распорядиться об отпуске таких огромных денег в разоренной войной стране.

За основу спектакля вновь была взята редакция Римского-Корсакова, дополненная, как и прежде, сценой у собора. Но на сей раз отсутствовала сцена “Под Кромами”. Такое решение было принято, чтобы угодить Сталину: о его разговоре на эту тему с Самосудом в театре знали. Чтобы оправдать эту купюру, говорили о “незавершенности” и “противоречивости” сцены “Под Кромами”. Утверждали, что в ней русский народ выглядит как приветствующая “польского ставленника и интервента Лжедмитрия” толпа бродяг[461].

Подготовка премьеры шла в атмосфере повышенной нервозности. Пазовский чувствовал на себе колоссальное давление, его тянули в разные стороны: давать сцену “Под Кромами” или не давать? В театр на прогоны являлись одна высокая комиссия за другой. Кондрашин обрисовал мне этот процесс как “проведение верблюда через игольное ушко”.

Наконец Пазовский не выдержал. На одной из бесчисленных репетиций “Бориса Годунова” (они специально стенографировались, чтобы можно было своевременно информировать стремившееся застраховать себя начальство из Комитета по делам искусств) Пазовский, как свидетельствует очевидец, сорвался: “Доконали меня!”[462]

Вызвали врача. Пазовский уехал с репетиции… И больше никогда уже ни в Большой театр, ни к дирижированию не возвращался. Это была трагедия… Вместо Пазовского премьерой “Бориса Годунова” 20 июня 1946 года дирижировал Мелик-Пашаев. Рецензия в “Правде” особо отмечала “строгий и стройный музыкально-исполнительский замысел” Пазовского, но резко критиковала постановку – за отсутствие сцены “Под Кромами”!

Эта рецензия ознаменовала только начало грозы. Настоящая молния сверкнула с запозданием, когда по поводу спектакля решил высказаться Сталин. Сделал он это, по своему обыкновению, не напрямую, а через большую редакционную статью в “Правде” (от 13 июля 1947 года), озаглавленную “Еще раз о «Борисе Годунове»”.

Статья эта, как и предыдущий бесподписной опус Сталина на оперную тему, “Сумбур вместо музыки”, была выдержана в типичном для вождя назидательном стиле. Сцена “Под Кромами”, поучал Сталин, “является важнейшей, даже центральной частью народной драмы. Без этой сцены всё произведение перестает быть именно народной драмой и превращается главным образом в драму Бориса Годунова. Мусоргский верно понял трагедию Пушкина, который не имел возможности показать народ на сцене в виде мятежной народной силы”.

Эти сталинские указания были встречены в Большом с крайней растерянностью. Почему театр так проштрафился? Как случилось, что пожелания вождя не были угаданы?

Озадачивать своих подданных было любимой тактикой Сталина. Он таким образом держал их в постоянном напряжении. Но смены сталинских предпочтений редко бывали лишь капризами. Они обыкновенно следовали за меняющейся политической обстановкой либо связывались с его стратегическими планами.

Так было и на сей раз. Победа над Гитлером сделала СССР сверхдержавой, а Сталина – “властителем полумира”. Теперь он мог позволить себе философски осмыслить итоги войны с Германией. Да, Советский Союз был на грани катастрофы. Миллионы погибших. Красноармейцы сдавались в плен. В какой-то момент торжество Гитлера, этого “самозванца нового времени”, казалось неизбежным. Но в итоге советский народ не поддался на его посулы и разгромил гитлеровские войска.

Сталин сказал это с редкой для него откровенностью в своем знаменитом тосте за здоровье русского народа на приеме в Кремле 24 мая 1945 года, когда там праздновали победу в войне: “Иной народ мог бы сказать правительству: «Вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой». Но русский народ не пошел на это…”[463]