Листва становится алой и золотой. Хрустит у меня под ногами. «Ленор Дав! Ленор Дав!» – кричу я, но она никак не находится.

Зато приходит Бердок – словно из ниоткуда. Кожаная куртка застегнута до самого верха, чтобы защититься от мороза, в руке лук, на поясе висит пара диких птиц. Он меня так и не простил и не простит никогда, но жалость ему не чужда. «Если хочешь ее найти, идем» – вот и все, что он говорит. Я и правда хочу, как и тех яблок много лет назад, которые он мне пообещал, и вот я вновь иду за ним в лес – далеко-далеко. Дальше озера, дальше хижины, к тайной рощице, которую обычный глаз даже не приметит. И там он оставляет меня одного.

Маленькое кладбище с красивыми резными надгробиями. На каждом – лишь строчка из стихотворения, по которому их назвали.

На кремовой плите надпись:

– О, леди, – он шептал, – Мод Беж,

Мод Беж, – он повторил.

На замшелой сланцевой плите надпись:

Иные уверены, что и по сей день

Живо-здорово милое это дитя,

И можно встретить Люси Грей,

По дебрям пустынным бродя.

И на сером камне с розовыми и фиолетовыми крапинками:

Но безмолвью не мешало ровным счетом ничего,

Кроме слова, только слова тихим голосом: «Ленор?» —

Так шепнул я, и обратно эхо принесло: «Ленор!»

                         Эхо, больше ничего.

Ложусь на ее могилу и лежу там до темноты, до рассвета, до следующей ночи. Рассказываю ей все и умоляю вернуться ко мне, подождать меня, простить за все, что я испортил.

На рассвете второго дня она так и не приходит. Я закапываю огниво, змею и птицу, возле ее надгробного камня. Прошу освободить меня от последнего обещания. Прошу подать мне знак. Потом я неведомо как добираюсь до дома и засыпаю… Во сне я вновь кладу ей в рот мармеладку.

Я немало изумился, что нескладная та птица

Говорить умеет четко, пусть без смысла,

                                                             как трещотка,

Все ж не мог не восхититься, как мне крупно повезло,

Что такая чудо-птица в комнату ко мне влетела

И на бюст над дверью села, сама выбрала куда,

                   Птица с кличкой Никогда.

Ворон сумрачный сурово произнес одно лишь слово,

Точно вся его душа в слове том заключена.

И едва сказал я: «Гости ко мне часто залетали,

Только утром покидали, как надежды, все меня.

Так и ты, мой друг кромешный, тоже сгинешь

                                                                   без следа?»

Птица молвит: «Никогда».

Я напиваюсь, брожу по ночам, прихожу в себя на задворках Дистрикта-12. Однажды утром, на рассвете, я резко просыпаюсь, весь дрожа, в каком-то переулке. Передо мной надпись, намалеванная ярко-оранжевой краской: «НЕТ КАПИТОЛИЯ – НЕТ ВИСЕЛИЦ!» Мятежники обыгрывают капитолийские лозунги. «НЕТ КАПИТОЛИЯ – НЕТ ЖАТВЫ!» Здесь этот призыв к сплочению миротворцы вряд ли обнаружат.

Всплывает воспоминание: Мейсили на арене после убийства распорядителя… шелковистая паутина и песенка ее бабушки…

«Твоя девушка полна сюрпризов. Как бы она нас не опередила!»

Полна сюрпризов. Полна секретов, даже от меня. Зато Мейсили все поняла. Оранжевая краска на ногтях. Это работа Ленор Дав! Ее знак. Послание для меня. Напоминание о том, что я должен предотвратить рассвет в день Жатвы!

И оно говорит: «Ты мне обещал».

Тем самым она обрекает меня на жизнь.

Слово меткое в тиши страшным эхом прозвучало,

«Несомненно, – заключил я, – птица эта проживала

У хозяина иного, чьи погибшие мечты это слово

                                                                    выражало,

Видно, горе подкосило, вот и вылились обиды

В песню, полную тоски, долгие твердил года:

                      «Никогда, уж никогда!»

Все ж забавная та птица помогла мне прибодриться,

В кресло мягкое присел я перед гостем, бюстом,

                                                                         дверью,

В бархате темно-лиловом я увяз и замечтался,

Погрузился я в раздумья, не поддамся ли безумью,

Если мрачный, жуткий, скорбный ворон неспроста

                   Хмуро каркнул: «Никогда!»

Теперь, когда Ленор Дав сказала свое слово, по ночам меня навещают другие призраки, полные гнева и ненависти. Панаш только и делает, что за мной охотится, а Силка думает, что я должен ей корону. Ужас просачивается и в часы моего бодрствования. Я начинаю спать с ножом в руке.

В таком виде меня и обнаруживает Эффи Бряк в утро Тура Победителей. Проснувшись, я с удивлением обнаруживаю, что она забрала у меня нож.

– Мне очень жаль, что с твоей семьей произошел несчастный случай, Хеймитч. А потом твоя девушка умерла от аппендицита? Трагично! Однако так дело не пойдет: на нас лежит особая ответственность.

Несчастный случай? Аппендицит? Она права. На мне и правда лежит особая ответственность. Но как же я справлюсь?

Позволяю Эффи напоить меня кофе. Долго отмокаю в ванне, покуда Прозерпина с Витом не решают, что за меня можно приняться. Меня обряжают в узорчатый костюм, который дядюшка Силий так и не успел поносить, и в поезд до Дистрикта-11 я сажусь в более-менее приличном виде.

– Ходят слухи, что Магно уволили за нерадивость, а Друзилла сломала бедро, свалившись с эскалатора, – говорит мне Плутарх по секрету. – Похоже, Мейсили была права про ее каблуки. В последнюю минуту я предложил взять Эффи, и они уцепились за эту идею. Особенно учитывая, что она прихватила с собой гардероб своего порочного дядюшки.

– Ну а как же ты, Плутарх? – спрашиваю я.

Ответить на этот вопрос можно по-разному, и он выбирает самый очевидный вариант:

– Я здесь для того, чтобы освещать Тур Победителей, как прописано в моем контракте. Хей, тебе явно не помешает сэндвич. Тибби!

Поезд уже другой. Более комфортабельный. Много стали и хрома. Бархатистая обивка голубиного цвета, чтобы не забывал. Я теперь только и делаю, что пытаюсь забыть.

Эффи изо всех сил старается за мной присматривать, чтобы я не напивался, но в поезде полно выпивки.

Так сидел и размышлял, ни полслова не сказал

Птице, чей горящий взор душу мне сверлил в упор;

Я сидел себе вольготно, голову клонил дремотно,

На лиловый подголовник, где под лампой вечерами

Не сидит теперь Ленор, где под лампой вечерами

                    Не сидеть ей никогда!

Воздух тут сгущаться начал