Рация проскользила, словно деревяшка, по блестящей поверхности наста и уткнулась в черный замусоренный березовый комель.

- Миша! Рогожкин! - зашипела возмущенно рация, словно бы ей было больно. А может, было больно самому Стефановичу, не рации, может, боль по воздуху передалась руководителю колонны фур из города Лиозно?

- Зачем выкинул рацию? - спросил Аронов. - Это же вещь! Копейку стоит!

- Незнакомая модель. Я даже не сумел определить, как её выключают... Сенсорная, наверное. А с другой стороны, вдруг она с маяком?

- Рогожкин! Рогожкин! Рогожкин! - захлебывалась в сипении рация, тревожно посвечивая своим красным глазком вслед уходящим людям. Голос её становился все глуше и глуше.

- Рогожкин! - слезно воскликнула напоследок рация, и Каукалов, подтянув локтем форменный офицерский ремень, провисающий под тяжестью пистолета, усмехнулся:

- Вот тебе и Рогожкин-Дерюжкин-Половиков! Все, нет Половикова! Кончился Половиков!

Если наверху, там, где деревья, автомобильная трасса была слышна хорошо - доносились натуженный рев одуревших от тяжестей, которые приходилось перевозить каждый день, грузовиков, железный хряск сочленений прицепных фургонов, мелодичные трели легковушечных сигналов, какие-то свистки, то внизу, в овраге, все звуки стихли.

И дух здесь, в низине, был другой, не такой, как в лесу - пахло чем-то кислым, застойным, холодным. Рогожкин замычал, замотал головой, в нем родился кашель, бухнул внутри болью, едва не разорвав грудь, Рогожкин споткнулся на ходу, упал на одно колено, но тут же поднялся - опускаться на колени перед этими людьми недостойно, и он, припадая на одну ногу, двинулся дальше.

Попытаться бежать? Бесполезно. Руки связаны веревкой, рот заклеен липучкой. Он запыхается и подавится дыханием в первые же десять минут. Да и от автомата, как известно, далеко не уйдешь: пуля все равно окажется быстрее... Он снова споткнулся, зацепившись носком ботинка за обледенелую каменюгу, застонал. Аронов опять ударил его в спину.

Через несколько минут они достигли сосны.

- Ну вот и пришли, - довольно дружелюбно объявил пленнику капитан. Здесь ты побудешь малость, отдохнешь, охолонишься, - он помотал рукой в воздухе, словно бы пробовал определить его температуру, - а то ведь голова с дороги, наверное, здорово болит.

Он достал из кармана куртки моток веревки, развернул мычавшего, протестующе замахавшего связанными руками Рогожкина спиной к стволу.

Рогожкин попытался разорвать веревку, замахал руками сильнее.

- Это мне не нравится, - пробормотал Каукалов, правая половина рта у него нервно задергалась, он ухватил Рогожкина рукой под подбородок, резко рванул голову вверх, приказал напарнику: - Свяжи ему руки покрепче! Чтоб не трепыхался, как девочка перед первым свиданием.

Закинув за спину автомат, Аронов торопливо стянул пленнику руки куском веревки, сделал несколько прочных узлов. Рогожкин вновь замычал, слезы застилали ему глаза.

- Не расстраивайся, кореш, - неожиданно примирительно сказал Каукалов, дважды обмотал веревкой туловище Рогожкина, потом, напрягшись и упершись ногой в облезший сосновый ствол, притянул тело дальнобойщика к дереву. - Во! - произнес он удовлетворенно, по-мальчишески шмыгнул носом: мороз хоть и был небольшой, но пробирал до самых костей. Каукалов, сделав несколько крепких узлов, продолжал обматывать Рогожкина веревкой.

Глазастый Аронов засек, что пленник старается пошире расставить ноги, чтобы потом, сведя их вместе, ослабить веревку, больно ткнул ботинком Рогожкина в лодыжку левой ноги:

- А ну, тварь, ноги вместе!

Проковырялись они с Рогожкиным минут десять, не меньше, зато Каукалов остался доволен - ни за что не развяжется.

- Прощай, парень! - бросил он спокойно и равнодушно Рогожкину. - Вряд ли ещё встретимся.

Рогожкин в ответ замычал, с силой ударился затылком о дерево, вновь замычал, снова ударился, рассаживая себе сзади голову в кровь.

- Давай, давай, козел! - с металлическим клекотом в голосе произнес Каукалов. - Лупи, лупи! Насади свои мозги на гнилой сук.

Рогожкин дернулся всем телом, начал беспомощно жевать ртом, пытаясь освободить губы от клейкой ленты, но все было бесполезно...

- Никак не пойму, почему все они идут, как бараны, без всякого сопротивления, - хрипло дыша, удивлялся Аронов, когда они карабкались вверх по скользкому склону оврага. - Ну совершенно никакого желания спастись! Нет бы сопротивляться, дергаться, орать...

- А как орать? Рот-то залеплен, - угрюмо усмехнулся Каукалов.

- Убежать, в конце концов! Рвануть между деревьями в сторону, а там по просеке, по просеке, вдоль грядок - и к Чапаеву!

- А автомат у тебя на что? Он же это понимает.

- Ну, не знаю, - Аронов выбил на снег тугой спекшийся комок слюны, не знаю. Жить-то ведь все равно хочется.

- Рассчитывает, что когда останется один - выкрутится из ситуации, освободится от веревки. Человеку в таком положении очень важно остаться одному, чтобы начать действовать.

- Но раскрутить-то веревку нельзя. Бесполезно.

- Он знает, что нельзя, но все равно надеется.

- Надежда юношей питает... - Аронов подскользнулся и чуть было не унесся вниз, на дно оврага. Но ему повезло - на пути попалась выщербленная слоистая булыжина, за которую зацепился ботинок, Аронов по-орлиному широко замахал руками, удерживая равновесие, выругался матом.

- Опля! Наконец-то! - Каукалов впервые в жизни стал свидетелем того, что Аронов матерился, мотнул головой, одобряя напарника. - Ну, Илюха! - в следующий миг что-то тяжелое, гневное внутри него клубом поднялось вверх, воздух перед глазами потускнел.

"Может, застрелить Илюшку прямо здесь? Сейчас? А? Достать пистолет и всадить свинцовую дулю между рогами. И пусть гниет себе в овраге вместе с дальнобойщиком". От этой мысли Каукалова передернуло, рука сама потянулась к пистолету. Но он справился с собой: не время!

Не пришел ещё черед. Но он придет. И очень скоро.

- Нет, для меня это все-таки большая загадка, - хрипло продолжал Аронов. - Как бараны на заклание, покорные, вялые, и ничего не предпринимают, чтобы освободиться. Бараны и бараны, - дыхание из Илюшки вырывалось с гудом и, подобно ядовитым испарениям, сжигало воздух.

Старик Арнаутов одряхлел буквально на глазах - за несколько часов скорчился, почернел. Поначалу исчезновение Саньки его не встревожило бывало и раньше, что внук пропадал, застревал у какой-нибудь милой институтской подружки и за весельем забывал о деде, но утром обязательно звонил домой и виноватым голосом просил:

- Дедуль, не ругай меня, дурака... Ладно?

- Чего случилось-то? - делая вид, что сердит на внука, грозным голосом спрашивал Арнаутов.

- Затанцевался! - признавался младший Арнаутов.