«Ни в коем случае!..» – мимикой и запретительным жестом остановил я ненужное рвение, – и коньяк, как и в прошлый раз, остался в директорском сейфе – дожидаться лучших, благоприятных времен.

– Хорошая аудитория, – сказал Горецкий, когда Черных откланялся, и поманил меня в сторонку, в густую тень дубовой аллеи. – И встреча прошла неплохо. А скажи-ка мне вот что. Скоро второй тур выборов, а в районе черт знает какие настроения. Морозова празднуете? Празднуете или нет?

Я утвердительно кивнул головой.

– Черт знает какие настроения! – повторил Горецкий и впился в меня желтыми буравчиками-глазами. – А ты-то как? Ты за кого?

– Честно? Голосовал за Морозова.

– Ну, это… Морозов – вчерашний день. Тянет назад. – Он поглядел еще жестче и пытливее, подергал стрелочкой-усом и вдруг спросил – уже иначе, с неожиданной улыбкой на хищном птичьем лице: – А если я скажу – надо за президента? Президент – наш человек! Ему бы еще пять лет – и, будь уверен, наведет в стране порядок. Слыхал поговорку: коней на переправе не меняют?

– Кажется, это сказал Авраам Линкольн?

– Тем более! Поэтому надо!

– Надо? Ну, если надо, – тянул я, недоумевая – ему-то что, Горецкому, за кого буду голосовать, если от моего голоса все равно ничего не зависит? – Если надо – могу за президента.

– По совести? Честно, без дураков?

Я подтвердил: по совести, честно, без дураков.

– Вот и чудненько! А то я взялся район подтянуть – поездить по селам, встретиться с людьми, ненавязчиво растолковать, разъяснить. Там, наверху, одобрили… А как же работать, если не на кого опереться?

Вот оно что! Он взялся, а мне доведется подпирать… Коту сливки, мне в лучшем случае – запах сливок… Но дал слово – уже не отступишь. Выжал из меня слово, черт усатый!

– Одним словом, готовься. Две недели осталось – головы поднять будет некогда. Ну, я поехал, – сказал областной, подавая на прощание узкую сухую ладонь. – Опаздываю уже. Может, есть путь покороче?

– Есть. Через лес, на Вчерайше. А там – через Чернорудку.

Тут он замер на секунду, фыркнул в усы и вдруг ухмыльнулся:

– То-то я думал: почему тебя не поймали? Велел гаишникам остановить машину, как только намылишься домой, и – на стоянку, но не поймали. Есть, выходит, другая дорога. Ну ты и жук, Михайлов! Ну и жук!

«Суета сует, – все суета!» – в который раз за сегодня подумал я, когда автомобиль Горецкого скрылся за поворотом. Пора было и мне возвращаться. Но едва я занес ногу, чтобы сесть в «семерку», откуда-то вылетел, как черт из табакерки, Владимир Игнатьевич Черных и загородил нам путь животом.

– Уехал? – будто запыхавшийся тюлень, затараторил он. – Ну и ладно, и пусть! А вас милости прошу, милости прошу, Николаевич! Сколько мы не виделись? С лета! А уже осень. Лист облетел, нет листа. Так и жизнь облетит. Зябко-то как, паршиво! А у меня в сейфе… у меня в сейфе… Знали бы, какой коньяк у меня в сейфе! А Игорек – Игорек подождет. Он еще сессию не сдал, ваш Игорек…

И покоя не стало у меня – почти по Блоку: «покой нам только снится». Волей-неволей я был втянут в водоворот избирательной кампании.

Начали с того, что Горецкий с Репкиным – главные действующие лица намечавшегося действа – сговорились у меня в кабинете, как охватить район и какие населенные пункты берет на себя каждый. И пошло-поехало…

Ковалик не появлялся – по слухам, где-то носился по району, выступал, манил, обещал. Зато в кабинете у меня было вавилонское столпотворение – что ни день, из области наезжали новые лица, а Горецкий – тот сидел почти безвылазно: на правах хозяина принимал, согласовывал маршруты выездной бригады, а бывало, отправлялся с ними «пощупать народец». Но перед тем я организовывал легкий завтрак: бутерброды, кофе, чай, а то и коньячок, если у гостей было к тому настроение. Надежда Григорьевна Гузь носилась вместе со мной – меняла чашки, полоскала блюдца, выносила пепельницы, полные окурков. Остальные как бы исчезли, укрылись в складках местности, занятые своим делом, и почти не попадались мне на глаза.

Приставной стол в кабинете был липок от пролитого коньяка и завален грязными тарелками, объедками и окурками. Дым стоял коромыслом, и когда вечерами я появлялся дома, Даша морщилась и молча вывешивала костюм, провонявшийся табаком, проветриться за ночь на балконе. А мне говорила – без упрека, больше сочувственно, с сожалением и беспокойством:

– Ты сопьешься, Женя. Скорее бы уже этот балаган закончился.

А Игорьку строго-настрого наказывала – не оставлять меня одного и ни в коем случае не позволять садиться за руль.

– Всякий раз как подумаешь уступить, вспомни то место у Сокольца.

Игорек морщил лоб, припоминая, и клялся, что никогда больше, ни при каких обстоятельствах, ни за какие коврижки… Скорее выбросит ключ замка зажигания, чем пустит меня за руль…

Но бывало, вечерами, когда гости разъезжались и мы оставались одни, я зазывал водителя в кабинет, звал и секретаршу, набегавшуюся за день, и мы допивали невыпитое, доедали несъеденное, отстраненно и устало, как если бы таскали на спине камни. Затем Гузь отправлялась домой, уныло цокая каблучками, а Игорек садился за руль, выжимал газ и мы мчались домой – мимо нашего места под Сокольцом. И, проносясь, старательно не смотрели в ту сторону. А самодельный обелиск по-прежнему виднелся на обочине, ветви кустов подле него мотались на ветру, озябшие и сырые, а у основания лежали палые темно-бурые листья…

Кто только не побывал за эти две недели в моем кабинете! Заместитель председателя областной госадминистрации Григорий Григорьевич Руденко, плотный, коротконогий, мордатый, с вечно красными, будто крепко навеселе, щеками и бычьей шеей, не отправлялся на встречу с «народцем» без доброй порции коньяка и сального анекдота. Главврач областной санэпидстанции Александр Евстафьевич Волочков, длинноногий и длинношеий, как гусь, не пил вовсе – только зеленый чай с жасмином, без сахара, и при этом брезгливо разглядывал на свет чистоту чашки. Директор областной телерадиокомпании Иван Гордеевич Боклан едва пригубливал из стопки и хитро поглядывал по сторонам, как если бы прислушивался и присматривался не просто так, а все сказанное брал на заметку. Были и еще какие-то невнятные лица – «рангом пониже, фактурой пожиже», как обронил однажды хохмач Руденко. Черт их знает, кто они были такие! Мне и тех, кого знал, хватало с головой. В эти дни я озабочивался иным – где бы раздобыть бутылку-другую коньяка, кусок балыка и головку сыра, поскольку в кармане давно сквозило от безденежья; а ведь нужны были еще чай и кофе, минеральная вода и свежий батон, лимон, в конце концов, чтобы им пусто было, гостям! Хорошо, Мирошник, Федюк и еще кое-кто отзывались на нескромные просьбы, – и я брал и коньяк, и кофе, и чай; а приперло бы к стенке – взял бы и борзыми щенками.

– Тоже мне агитаторы! – ухмыльнулся в одну из таких минут унижения и позора Мирошник. – Сусловец с братьями – вот агитаторы! Сели в машину, ружья наперевес – и по селам: «Кто против батьки, постреляем к свиньям!» И смешно, и плакать хочется, а действует. Народ-то у нас боязливый, глупый. А вы – дадим газ, не дадим газ…