Перед приездом Горецкого я обошел здание и обнаружил, что дверной замок в кабинете Саранчука взломан, как если бы дверь вокруг ригеля грубо расковыряли каким-то острым предметом. Саранчук, как водится, пребывал в суде, и я с пристрастием допросил вездесущую Любку.

– Что? Замок? – изобразила непонимание та и тут же затарахтела, хитро ухмыляясь и подмаргивая в сторону поврежденной двери. – Так это Леонид Юрьевич – вчера вечером закрыл Оболенскую, закрыл и ушел. Случайно или нет, не знаю, со свечой не стояла. А она ножик в столе у Леонида Юрьевича нашла, хороший ножик, охотничий, расковыряла замок и – фьюить! – Любка хихикнула и, словно цапля, вытянула шею и понизила голос: – А что? Утром был слесарь, дверь подправил, замок заменил. Еще бы краской разок мазнуть – и приходи, кума, любоваться!

– Оболенская, значит? С Саранчуком?

– Так молодые, веселые!

– Горецкий сейчас приедет. А дверь… черт знает что с дверью.

– И пусть едет! А вы ему из графинчика, и на ставок… нечего ему тут шастать! Пусть там уток гоняет.

– Любовь Петровна! – изобразил я гнев праведный. – Почему пыль на подоконнике?

– А мы раз, – мазнула полой рабочего халата по подоконнику техничка, – и где пыль? Нет пыли!

Ну что с ней будешь делать? Вот же наглая баба!

Заглянул к Оболенской. Она подняла невинные глаза, и у меня пропала всякая охота выяснять, что у нее произошло с любвеобильным Саранчуком. «Ничего-ничего, работайте!» – жестом показал я и прикрыл за собой дверь. В самом деле, не станешь же объяснять этой сплюшке, что жена у Саранчука – женщина под девяносто килограммов, рослая и могучая, и если уж потянет за патлы – так просто не оторвешь.

– Евгений Николаевич, – скрипнула за спиной дверь, – а можно мне сегодня…

– Нельзя. Сегодня нельзя, Александра Федоровна. Горецкий приезжает.

– Так вы же с ним в Верховню… А я сразу – на часик… Очень надо…

Но я уже уходил по коридору, и долетевший запоздалый вздох меня не разжалобил. Когда отправлюсь с Горецким в Верховню, Саранчук и отпустит – так сказать, во искупление и в надежде…

Во дворе Игорек елозил бархаткой по капоту «семерки» – доводил до блеска после утренней помывки. Полысевший до срока лоб блестел у него от усердия, на щеках пробился румянец. Но похвалить водителя не пришлось – рядом с машиной качала коляску неугомонная Танька. Мгновенно осерчав, я призвал водителя и прошипел, поигрывая желваками и щуря злые глаза:

– Это что такое? Горецкий наскочит, спросит, почему посторонние во дворе, что за коляска, чей ребенок, – и что? Станешь объясняться или мне за тебя?

– Она только сказать и сейчас уйдет… На пару слов, и сейчас уйдет…

Через секунду коляска пронеслась мимо, и по ходу Танька ожгла меня наглым мстительным взглядом. «Мы кгасные кавалегисты», – пропел вослед молодице я, гнусно картавя в подражание автору песни, Дмитрию Покрассу, а Игорьку сурово погрозил пальцем. Но тот не понял моего мрачного юмора – надулся и с остервенением набросился дотирать бархаткой лоснящийся, как кошачье брюхо, капот «семерки».

Тут с дороги посигналили, и в распахнутые ворота я увидел автомобиль Горецкого, разворачивающийся у входа.

– Выступление взял? – опустив стекло, спросил Александр Степанович, и я молча просунул в окно тонкую голубую папку с распечатанным текстом. – Садись, поедешь со мной. По пути почитаю, что ты там сочинил. А твой, – областной кивнул в сторону «семерки», – пусть догоняет. Спереди садись – и давай поехали! У меня времени в обрез.

Машина рванула с места и помчалась, мягко ныряя на ямах и ухабах в щербатом асфальте. Меня на переднем сиденье мотало из стороны в сторону, а Горецкий сидел позади, барственно развалившись и проглядывая, одну за другой, машинописные странички. Иногда он хмыкал и то умащивался на локте, то откидывался на спинку кресла и истомно вытягивал длинные ноги, то пихал меня через спинку сиденья жесткими коленями.

– Сойдет, – наконец милостиво произнес он и зевнул во весь рот. – А ты что, спишь? – пихнул коленом и кресло водителя. – Давай жми! У меня в шестнадцать часов важная встреча.

«Суета сует, – все суета!» – невольно подумал я, испытывая облегчение от того, что Горецкий сегодня надолго не задержится, не надо будет кормить его обедом, заглядывать в рот и поддакивать каждому слову, припоминая про себя пушкинское «Когда же черт возьмет тебя?».

Но суета суетой, а Александр Степанович и вида не подавал, что может куда-то спешить или опаздывать: вышел из автомобиля вальяжно, шествовал неторопливо – сначала по ступенькам бывшего дворца, затем, переваливаясь и слегка раскидывая в стороны носки лакированных туфель, по затертому паркету актового зала. А уж когда взобрался на сцену и уселся за кумачовый стол президиума – и вовсе притормозил: степенно оглядел присутствующих в зале, повернул голову влево и кивнул директору колледжа Черных, повернул вправо и удивленно вскинул брови, будто увидел меня впервые. Затем, как всегда суетливо-угодливый, Владимир Игнатьевич предоставил прокурору области слово.

– Гхм! – прокашлялся Горецкий, снова оглядел зал и начал неспешно читать по бумажке написанное мной.

Потом Александр Степанович отвечал на вопросы, я же стал понемногу расслабляться и позевывать украдкой. А оказалось – расслабляться нельзя, ни в коем случае нельзя, раз такой волчище сидит рядом!

– А сейчас выступит прокурор района Михайлов, – внезапно объявил Горецкий и хищно блеснул глазами: как я тебя? выкрутишься или потонешь?

На негнущихся ногах я выполз на трибуну, абсолютно не представляя, о чем буду говорить. Ведь все самое актуальное и интересное для аудитории я уже сгруппировал и втиснул в текст, сейчас только озвученный прокурором области. Это была откровенная подстава, подлость высшей пробы.

«Подстава, подстава!» – вертелось в голове. И тут я вспомнил историю, произошедшую здесь, в Верховне, когда два друга и однокурсника колледжа, ухаживая за девушкой, крепко повздорили и один подставил другого, подвел под уголовное дело самым подлым и низким образом. Зацепка была найдена: мораль и закон, закон и мораль. Я начал, и речь потекла – легче и свободнее, чем если бы подготовил ее заранее. Такое со мной иногда бывало, – и всякий раз после подобного вдохновения я подшучивал над собой: «Остапа несло».

Вот и сейчас – «Остапа несло».

Когда я закончил, в зале еще секунду-другую стояла тишина: многие из присутствующих знали эту историю «изнутри» и угадали, о ком речь, хотя я не называл имен; знали и то, чем подстава завершилась (предатель оказался на скамье подсудимых, справедливость восторжествовала). И я не удержался – польстил себе, что не столько история заставила задуматься, а «мораль сей басни», к чему я, собственно, вел. Затем я еще что-то говорил, затем отвечал в свою очередь на вопросы, – на том встреча и завершилась.

– Евгений Николаевич?.. – провожая нас до машины, подмигнул мне, как делал это и в прошлый наш визит, ушлый Черных.