Однако было бы большим упрощением говорить об эпохе Владимира как о времени социальной безмятежности и всеобщего умиротворения в обществе. Скорее наоборот. Это действительно было время консолидации русского общества, его государственного обустройства, но вместе с тем и время ломки старого, привычного, основанного на кровнородственных и племенных отношениях порядка. Княжеская власть, а затем и Церковь все в большей степени вмешивались во внутреннюю жизнь славянского мира; появляющийся государственный аппарат нуждался во все больших средствах для своего функционирования; грандиозные замыслы князя требовали все больших материальных затрат и, главное, «воев» — а и то, и другое могла дать только община. В эти годы увеличивается число княжеских городов, возникавших в качестве оплотов княжеской власти и княжеского влияния и противостоявших старым племенным центрам. Князь заселял их людьми, «выведенными» с прежних мест обитания. Так, крепости по Десне, Остру, Трубежу, Суде и Стугне, поставленные Владимиром для защиты от печенегов, заселялись «лучшими людьми» из новгородских словен, кривичей, вятичей и чуди. Политика Владимира, несомненно, отвечала государственным интересам Руси, но задевала судьбы отдельных людей, отдельных семейств и общин. Не случайно в источниках, повествующих о времени Владимира, все чаще мелькают «нищие и убогие», «алчущие и жаждущие», «должники» и «работные» (рабы, или, как будут их называть на Руси, «холопы») — причем уже не только из пленных чужеземцев, но и из своих, местных.

Милосердие и нищелюбие Владимира в значительной степени явились следствием именно этого обострения социальных отношений, попыткой княжеской власти смягчить болезненную для общества ломку прежнего общественного строя.

Как это часто бывает, социальные коллизии сопровождались разного рода бедствиями для народа. Главным из них, несомненно, стали нашествия печенегов, потрясшие Русь в конце X — начале XI века По-видимому, в эти годы к ним прибавились и природные катаклизмы. Отрывочные сведения о необычных явлениях природы попали на страницы поздней Никоновской летописи, а также других летописных сводов, в том числе отразившихся в «Истории» В.Н. Татищева.

После благоприятного 990 года («в том же году умножение всяческих плодов было и тишина велия отовсюду») наступил 991 год, в который случилось наводнение, принесшее «много зла». В 994 году «была сухмень великая» и «жары вельми тяжкие», от которых «погибли жита в полях на многих местах». Под 1000 годом летописец отмечает «поводь велик)», а два года спустя — «дожди мнози». Год 1003-й, казалось, позволил земледельцу наконец вздохнуть с облегчением, поскольку отмечен был «умножением плодов всяких». Но уже в 1005 году Европу поразили голод и мор, вероятно, затронувшие и Русь. Год 1008-й отмечен небывалым нашествием саранчи.

Неизбежным следствием природных и социальных потрясений становились «разбои», об умножении которых в годы княжения Владимира мы уже говорили на страницах книги. Обнишавшие и просто «лихие» люди нападали на «имения» князя, грабили проезжих на дорогах, затерянных на бескрайних пространствах Руси, насильничали, разоряли отдельные селения и, может быть, даже города. Память об этих напастях сохранилась в русских «старинах». Среди богатырских подвигов былинных сподвижников Красного Солнышка Владимира значатся не только схватки с врагами, нападавшими на Русь, но и очищение дорог «непроезжих» от «злых разбойников», не дававших ходу «ни пешему, ни конному». Об одном таком разбойнике рассказывает Никоновская летопись под опять же условным 1008 годом:

«В том же году схватили некоей хитростью славного разбойника по имени Могут. И когда стал тот перед Владимиром, вскричал страшно и много слез пролил, так говоря: “Даю тебе, о Владимир, поручника по себе, Господа Бога и Пречистую Его Матерь Богородицу, что отныне никогда уже не сотворю зла перед Богом и перед людьми, но буду в покаянии до конца жизни!” И услышав это, умилился Владимир душою и сердцем и послал его к отцу своему митрополиту Ивану — да пребудет в дому его, никогда не выходя из него. Могут же, храня заповедь, никогда не исходил из дома митрополичьего, и пожил крепким и жестоким житием, и умиления и смирения много проявил, и, провидя смерть свою, с миром почил о Господе».

«Зело воскричавший» пред князем «славный разбойник» Могут живо напоминает нам былинного Соловья-разбойника, привезенного в Киев к князю Владимиру знаменитым Ильей Муромцем. Как и Соловей, Могут вряд ли является исторической личностью, но скорее героем какой-то былины, услышанной в XVI веке составителем летописи. Последний, по-видимому, лишь обработал ее в христианском духе и снабдил благопристойной концовкой. Но само появление былинных разбойников на княжеском суде пред очами княжескими едва ли случайно. Князь Владимир Святославич, как и его былинный прототип Владимир Красное Солнышко, стремился положить конец бесчинству, навести порядок в подвластных ему землях.

Однако поначалу он делал это не слишком решительно — «ослабев в наказании злодеев», по выражению В.Н. Татищева, чрез что и «умножились разбои и грабительства».

Мы уже приводили начало летописного рассказа о «казнях» Владимира, помещенного в «Повести временных лет» под 996 годом[112]. Процитируем его еще раз, теперь уже целиком.

«…Весьма умножились разбои, и сказали епископы Владимиру: “Умножились разбойники, почему не казнишь их?” Он же отвечал: “Боюсь греха”. Они же сказали ему: “Ты поставлен от Бога на казнь злым, а добрым на милость. Подобает тебе казнить разбойников, но с испытанием”. Владимир отверг виры и начал казнить разбойников. И сказали епископы и старцы: “Много войн. Была бы вира, пошла бы на оружие и на коней”. И сказал Владимир: “Будет так”. И жил Владимир по заветам отца и деда».

Вира — денежный штраф за убийство или нанесение тяжкого увечья. Она взималась князем тогда, когда пострадавшей стороной оказывался кто-то из его дружинников или слуг. (В тех случаях, когда убивали славянина-общинника, вступал в силу обычай кровной мести: за убитого мстили его сородичи без вмешательства князя.) Как и его предшественники, Владимир стремился по возможности ограничить применение кровной мести, заменяя ее денежной компенсацией. Теперь как будто он готов был отказаться от прежней практики.

Епископы, советчики Владимира, очевидно, были греками и полагались прежде всего на принятые в Византии законы. А в Империи, в отличие от славянского общества, смертная казнь была весьма распространенным видом наказания. Мы уже говорили о нравственных колебаниях Владимира. Епископы, однако, сумели убедить его. Поддавшись уговорам, князь решается на отмену виры и вводит смертную казнь, ранее неизвестную на Руси.

Вскоре, однако, Владимир возвращается к прежним порядкам. Показательно, что новый совет подают князю «старцы», то есть представители «земли», хотя и вместе с епископами (теми же, что призывали князя отказаться от виры, или другими, не ясно). Летописец объясняет решение Владимира чисто меркантильными соображениями: вира шла на обеспечение дружины всем необходимым — оружием, лошадьми, провиантом. Жестокие войны, которые вела Русь с печенегами, требовали огромного напряжения сил. Лишаясь виры, князь лишался еще и людей, способных держать оружие в руках, не говоря уже о немалой денежной сумме. Судя по начальным статьям «Русской Правды» (относящимся ко времени княжения сына Владимира Ярослава), размер виры был исключительно высок: в случае убийства «гридина» (дружинника) или кого-либо из представителей княжеской администрации она составляла сорок гривен. Понятно, что такую громадную сумму могла выплатить лишь целиком вся община, к которой принадлежал убийца или на земле которой находили труп.