Анри пришлось перейти в другой, французский банк, где он занимал отнюдь не директорскую должность. Родные предлагали ему встретиться без Лидди, но он отказался. С нами он своих родственников не обсуждал. Я старалась не вмешиваться в разговор Жестины с дочерью, но поневоле слышала обрывки некоторых фраз. Я подошла к окну и смотрела на Нотр-Дам, слушала звон колоколов и шум дождя на улице. Моя мечта наконец осуществилась, но я все еще не могла полностью осознать реальность этой новой жизни. Чтобы охладить свою кружившуюся от впечатлений голову, я прислонилась лбом к оконному стеклу, с другой стороны которого стекали капли дождя. Ко мне подошла Жестина.

– Они хотят, чтобы я жила здесь с ними.

– А тебе будет здесь удобно?

Лидди, слышавшая наш разговор, сказала:

– Разумеется, она останется здесь. Все девочки будут жить в одной комнате, а маму поселим в другой, с видом на реку.

Я пошла взглянуть на комнату, которую отдавали Жестине. В глубине души я надеялась, что она окажется неподходящей и я уговорю подругу жить со мной.

– Командир должен одобрить помещение, – объяснила Жестина дочери.

Но придраться было не к чему. Комната была маленькая, но симпатичная, оклеенная зелеными, как мох, обоями с золотыми вкраплениями и украшенная деревянными панелями кремового цвета. В ней была высокая кровать с большим количеством подушек в наволочках нефритового и алого цветов и комод, на котором стояла ваза с бледно-розовыми пионами, очевидно, появившаяся здесь в честь приезда Жестины. Нижняя половина окна была закрыта железной решеткой, висели шторы из камчатого полотна абрикосового цвета. Сена протекала прямо за окном. Я посмотрела на плавно текущую зеленую воду и на дождь и решила, что Жестине будет здесь хорошо.

– Одобряю, – сказала я.

Когда я уходила, Лидди разворачивала подарок, сшитое Жестиной лунное платье. Жестина разобрала ожерелье моей матери на отдельные жемчужины и зашила их в лиф платья. Она вложила в этот подарок дочери всю свою любовь к ней. Мы с Жестиной расцеловались на прощание. Мы совершили то, что мы планировали, и обе очень устали. Месье Коэн взялся проводить меня в мой новый дом.

– Не беспокойтесь о своей подруге, – сказал он мне. – Мы ее полюбили еще до ее приезда, а теперь будем любить еще больше.

Я поблагодарила его за щедрую помощь. Мы с ним были, в общем-то, родственными душами, готовыми на все ради любимых. Наша квартира на рю де ла Помп была слишком большой для нас, но искать другую не было времени. Дельфина была очень больна – я даже не сознавала до сих пор, насколько серьезно. Мы называли ее и Эмму двойняшками, потому что разница между ними в возрасте была минимальной и они всегда держались вместе. Дельфина была любимицей Фредерика, он называл ее цветочком и потакал всем ее прихотям, будь то ручные птицы или собаки. «У нее доброе сердце, как у тебя», – говорил он мне. Я улыбалась, зная, что он чуть ли не единственный человек во всем свете, который считает, что у меня есть хоть какое-нибудь сердце.

Я сразу наняла для Дельфины сиделку, но состояние дочери не улучшалось. Ее колотила лихорадка, с каждым днем она увядала. Наверное, я была недостаточно хорошей матерью для своих дочерей. По выходным дням нас навещала племянница с пятью детьми, часто заходила Лидия, и все равно квартира казалась мне пустой, я не знала, куда себя деть. Кухня была огромной, а таких больших спален, как у меня, я в жизни не видела. Кровать была такой высокой, что я боялась ночью свалиться с нее, и даже Фредерика не будет рядом, чтобы ухватиться за него. Я не ходила гулять в парк или делать покупки на рю де Риволи. Произведенная Османом перестройка уничтожила целые кварталы. Я знала наизусть старую планировку, но ничего не узнавала и, если отваживалась выйти на улицу, теряла дорогу. Когда ко мне приходила Жестина, мы пили зеленый чай и гадали по рисунку из листьев в чашках, что ждет наших детей в будущем.

Я приглашала лучших врачей, но Дельфина кашляла кровью. Тут очень пригодились бы снадобья травника, жившего в лесу, но в Париже не было необходимых для них ингредиентов – даже на африканском рынке на Монмартре, куда мы ходили с Лидией по субботам. Никаких трав или цветов с нашего острова нигде не было. По ночам я слышала пение незнакомых мне птиц. Дельфина металась во сне, а я, завернувшись в одеяло, глядела на улицу сквозь высокие окна со свинцовыми стеклами. В плохую погоду в Париже невозможно было согреться, об этом мне и Фредерик говорил. В Париже он всегда ложился спать в носках и не мог согреться, пока не приехал на Сент-Томас. Теперь я сама могла убедиться в том, как здесь холодно. Я прямо чувствовала, как моя кровь остывает, разжижается и бледнеет. Листья с вьющихся растений облетели, остались лишь серые изломанные стебли.

Находиться в собственной мечте было и прекрасно, и печально. Я с интересом слушала рассказы Жестины о ее жизни, о ее внуке, проказнике Лео, который рос не по дням, а по часам. Она водила внучек в школу танцев, а после занятий они пили горячий шоколад в кондитерской напротив Тюильри. Внучки скоро должны были стать взрослыми и начать самостоятельную жизнь. Но лучше всего были вечера, сказала Жестина, когда они сидели с Лидией и не могли после всех этих лет разлуки наговориться. По воскресениям они всей семьей ездили в Булонский лес – огромный парк, распланированный все тем же Османом, вскоре получившим титул барона. Говорили, что по ночам там водятся оборотни, как в Шарлотте-Амалии, и вампиры, представители старых семейств, запятнавших себя преступлениями. Внуки Жестины требовали все новых и новых рассказов о нашем острове, точно так же, как мы в детстве жаждали рассказов о Париже. Иногда Жестина приводила их ко мне, и они, рассевшись на ковре, зачарованно слушали истории из моей тетрадки. Сент-Томас казался им сказочной страной, и они спрашивали, правда ли, что я обладаю магической силой, как говорит их бабушка, и могу призывать духов.

– Я могла, но давно, и в тех местах, где такое возможно, – отвечала я.

К вечеру, когда Дельфина засыпала, я выходила на прогулку: пыталась ходить маршрутами, указанными на картах в библиотеке моего отца, но месье Осман стер с лица земли старинные извилистые улочки, которые существовали во времена сказок Перро, и проложил на их месте широкие красивые проспекты и площади. Постепенно я привыкла к новой планировке и стала легче находить дорогу. В ближайшем к нам парке я часто видела пожилую женщину, сидевшую с черным мопсом на коленях. Облака в Париже были не такие, как у нас, и плыли гораздо выше. Гуляя по выложенным гравием дорожкам парка, я ждала момента, когда при заходе солнца освещение станет оранжевым. Я любила ходить вдоль реки, хотя некоторые говорили, что это небезопасно, но меня тянуло к воде. Я вспоминала известные мне причалы и пристани, водопад с голубыми рыбками. Иногда я плакала, и мои слезы падали в реку. Не хотелось становиться старой и сварливой, я мечтала быть женщиной, приглашающей молодого человека в свою постель, задергивающей шторы и запирающей двери. Когда темнело, я возвращалась в нашу квартиру, купив по дороге охапку синих цветов в магазинчике на углу, с владельцем которого мы здоровались как знакомые. У каждого цветка была тысяча лепестков. На нашем острове такие цветы не растут, а здесь они повсюду, и когда становится холоднее, они превращаются из синих в розовые, а затем в алые.