– Надеюсь, я не побеспокоила вас, – сказала она.

– Побеспокоили, побеспокоили, – ответила я.

Если бы она осталась дома, то вышла бы замуж за какого-нибудь работника фермы, не умеющего ни читать, ни писать, но она приехала в Париж, увидела большой город, а встреча с моим сыном еще больше изменила ее взгляд на мир. Но это не изменило ее внутреннего мира – это я знала по собственному опыту. Я не могла позволить ей разрушить жизнь Камиля. Если я знала заранее, в какой день мой сын будет дома, а не в своей мастерской, то отпускала Жюли в этот день домой. Камиль взбунтовался.

– Твои хитрости и попытки держать ее в ежовых рукавицах бесполезны, – заявил он мне однажды.

– Если бы она хотела тебя видеть, то осталась бы здесь, – возразила я, желая посеять семена недоверия в его мозгу. Я старалась удержать его в пределах нашего семейного круга и действовала, возможно, жестко, но это меня не пугало. Когда Камиль узнал, что Жюли уехала домой, он отправился вслед за ней в Бургундию и установил свой мольберт прямо в снегу. Я стала думать, что мадам Галеви прокляла меня, чтобы я поняла всю боль ее потери. Никто из слуг не намекнул мне, что моего сына можно застать в буфетной, где он обнимает за шею Жюли, сидящую у него на коленях. Да и с какой стати они стали бы мне докладывать? Я была для них требовательной хозяйкой, которой было важно, чтобы кофе был горячим, а брюки мужа как следует выглаженными. А дети были молоды и влюблены. Подозреваю, что Жюли пахла яблоками – однажды я нашла несколько огрызков в кармане ее передника. Семена просыпались на ковер, и я не смогла найти их, даже ползая по ковру на коленях.

Тогда-то я осознала, что нанимать ее было ошибкой.

Как библейский Иаков семь лет ждал Рахиль, так и мой сын семь лет добивался руки нашей кухарки. Сначала я пыталась отговорить его, но мои уговоры не имели успеха. Я говорила с ним открыто, как, по моему мнению, должна говорить мать с сыном. Мы сидели в моей комнате, где я повесила портрет Жестины и маленький вид Нотр-Дама. У Камиля было много новых картин, но я любила две эти ранние работы. Однако это не значило, что я была готова во всем ему потакать, пусть даже его считали выдающимся мастером многие другие художники. Их мнение не помогало оплачивать счета.

– Что бы ты ни говорила о ней, это не изменит моих намерений, – твердил Камиль.

У него были грубые руки, одежда требовала стирки, но его манеры привлекали женщин. По-видимому, он унаследовал их от своего отца, в котором всегда чувствовалась французская утонченность.

– Она необразованна, – указывала я.

– Ты тоже была необразованна, – парировал Камиль.

– Меня учил мой отец, – напомнила я ему.

– Ну а ее я могу научить всему, что надо, – сказал он.

Он забросил ногу на ногу. В нашей гостиной его запачканная красками одежда выглядела неуместно, но я не решалась упрекнуть его за это.

– Наш народ всегда боролся за выживание, поэтому мы стараемся держаться вместе и считаем грехом брак с человеком не нашей веры.

Он рассмеялся, покачав головой:

– Не смеши меня. Это ты говоришь мне о необходимости соблюдать все правила при вступлении в брак? Разве не я вынужден был ходить в моравскую школу и не стал бар-мицва? Разве мы не были отвергнуты общиной? И все из-за тебя. Ты поступала по собственному усмотрению.

– Но твой отец принадлежал к нашей вере. Мы не погрешили против Бога.

Камиль поднялся, устав спорить со мной и поняв, что это безнадежно.

– Дело было просто в том, что ты любила его, так что не учи меня поступать по-другому.

Меня уже в который раз потрясло, насколько упрям и своеволен был наш сын. Стоило запретить ему что-либо, и он тут же непременно делал это. У него всегда был свой, особенный взгляд на мир, и сейчас это проявлялось даже сильнее, чем прежде. Мы продолжали поддерживать его материально, платили аренду за его мастерскую, а впоследствии, когда он переехал от нас в другой конец города, и за квартиру. Я чувствовала в сердце давно знакомую мне горечь из-за непонимания, существующего между матерью и ребенком, известную мне теперь и с материнской стороны. Когда я проходила в коридоре мимо зеркала, мне иногда казалось, что это промелькнула моя мать. Это была ее месть мне. Как я обращалась с ней, так теперь мой сын обращался со мной.

Мы сделали правильный выбор, когда покинули Сент-Томас, ибо в Америке разразилась Гражданская война. Южная Каролина, с которой у нас были налажены основные торговые связи, стала первым штатом, вышедшим из Конфедерации после избрания Линкольна, и отправлять туда суда было небезопасно. Манифест об освобождении рабов был издан первого января тысяча восемьсот шестьдесят третьего года, вслед за чем, как и на наших островах, последовала кровавая борьба. Читая об этих событиях, мы радовались, что находимся в Париже и все баталии, в которых мы участвуем, носят внутрисемейный характер.

Камиль попросил нашего согласия на брак с нашей служанкой, добавив, что она беременна от него. Мы не дали согласия, памятуя, через какие трудности нам самим пришлось пройти, и не желая нашему сыну таких же испытаний. А затем они потеряли ребенка. После этого я не могла уснуть и боялась посмотреть в зеркало, увидеть там, какой я стала. Неужели все девушки обречены с возрастом измениться до неузнаваемости? Что подумала бы обо мне нынешней та решительная молодая женщина, которая некогда с горящими глазами колотила в дверь раввина, уверенная, что, кроме любви, ничто не имеет значения?

Камиль все же хотел жениться на Жюли, необразованной католичке с фермы, которая умела выращивать яблоки, но не видела ни одного еврея до того, как устроилась к нам в дом. Однако это было исключено, потому что она была не нашей веры. У меня возникала мысль, уж не нашептывает ли моему сыну на ухо мстительный призрак моей матери, чтобы он делал все мне наперекор, или, может быть, тут сказывалось влияние ведьмы мадам Галеви, уже давно настроившей его против меня. Он, казалось, не верил ни в нашего Бога, ни в какого-либо другого. Он объявил, что его единственным богом является природа – листья, цветы, девушка с голубыми глазами и спокойной, как снег, душой. Он был анархистом и главарем группы художников-бунтарей, отвергавших классические формы реализма и считавших его своим лидером. Когда я видела его высокую нескладную фигуру, убегающую куда-то по булыжной мостовой в плаще, развевающемся за спиной, он представлялся мне заблудшим ангелом, все глубже погружавшимся во мрак. Я поняла наконец слова моей матери о том, что я пойму ее печаль, когда мой ребенок принесет мне такую же.

У нашего сына был слишком непокорный характер для существования в рамках академии, вскоре он оставил работу у Мельби и выбрал себе в учителя известного пейзажиста Коро. Они вместе много разъезжали по провинции, так как считали, что природа служит противоядием порокам нашего общества. Взгляды Камиля становились все более радикальными, он солидаризировался с борьбой трудящихся. Парижский истеблишмент отвергал его и не выставлял его картины в Салоне, признанные художники также не интересовались ни его работой, ни политическими воззрениями. Но тут император Наполеон III удивил всех, организовав альтернативную художественную галерею под названием «Салон отверженных» для таких новаторов, как Моне, Сезанн, Мане, американец Уистлер и, разумеется, Пиццаро, которого все эти художники любили и ценили. Я не была согласна с жизненной позицией моего сына, но стала понимать, что существует художественное видение, отличающееся от того, к которому мы все привыкли. Проведя много лет с его произведениями, висевшими в моей комнате, я признала, что искусство – не простое подражание окружающему, а отдельный мир со своим языком и символами. Лист в зависимости от освещения может быть серым, фиолетовым или пурпурным, а переплетение ветвей на фоне бледного городского неба вполне может стать красным.