ожиданий дороги, по которым я странствовал, – дороги, что и по сей день тянутся вдаль – без той белизны, без того азарта – под звездами, под громом, под коловращением извечного солнца.

Предисловия и рецензии

«Бог – невидимый король» Герберта Уэллса[456]

Мистером Уэллсом овладело новомодное поветрие – тяга повторно изобретать Бога.[457] Первым до этого додумался Толстой (который с тех пор подкрепил свои выдумки делом, став отцом новенькой, с пылу с жару, революции)[458]; разделяли это увлечение едва ли не все Умнейшие Личности, в том числе Бернард Шоу, пытавшийся в прошлом году напугать нас своим предисловием к «Андроклу и Льву»[459]. Мистеру Уэллсу осталось прибавить к этому очень мало. Как и у Виктора Гюго, у него нет ничего, кроме гениальности, – ни малейшей практической сметки. Он не пацифист и не крестоносец, и ему хватает соображения не примешивать Бога к войне, как и делали разумнейшие люди во все времена; если уж какая война и была чисто земным порождением, так это наша нынешняя.

Старше самой старой истории может быть только такая штука, как «новый поворот». Мистер Уэллс обеспечивает его, аккуратно разделяя Бога на Творца и Искупителя. Но в целом мы должны поприветствовать «Бога – невидимого короля» как приятное дополнение к нашему выбору книг для легкого летнего чтения.

Балтиморский Антихрист[460]

Боюсь, несравненный Менкен[461] разделит судьбу Аристида.[462] Он отправится в изгнание, ибо устал слушать, как ему поют дифирамбы. По меньшей мере в трех современных романах о нем упоминается с такими, как он сам выражается, «реверансами», точно он мертв, как Вольтер, и самодоволен, как Шоу. Его стилю подражают четверо из пяти молодых критиков; кроме того, он уничтожил своих врагов и сотворил собственных богов в литературных приложениях.

Лучшее эссе в его новой книге – это эксгумация еще не вполне разложившегося праха Рузвельта[463]. Под пером Менкена Рузвельт превращается в персонажа греческой трагедии; более того, он становится живым и теряет часть удушающей респектабельности, в последнее время заразившей всех стопроцентных американцев. Но тут хороши не только эссе, главное – непревзойденный менкеновский стиль, знакомый нам по «Предисловиям»[464], обращение с прилагательными и способность изобретать новые сравнения, вместо того чтобы подкрашивать слегка истертые от долгой работы старые метафоры.

За исключением раздела об американской аристократии, в первом эссе «Национальная литература» мало нового: за истекший год большинство этих остроумных высказываний с его же собственной легкой руки стали затертыми до дыр банальностями. «Рыцари Пифии»[465], «Праведные Мыслители», «О создании университетов», «Методисты» – в этих главах, равно как и в целом ряде критических статей, посвященных популярным романистам, нет его привычного антагонизма; взамен проскальзывает неожиданная терпимость к «Сатердей ивнинг пост» и даже нехотя упоминается Бут Таркингтон[466]. Гораздо более интересны, и действительно полезны, главы из второй «Книги предисловий», героями которой стали Эдит Уортон[467], Кейбелл[468], Вудро Вильсон[469] и, наконец, сам Менкен. Но эссе, посвященные Культурным Традициям, поднимаются до ослепительного анализа. Здесь он снова размышляет не спеша, эта почва сравнительно нова для него, и требуется вся сила его ясного и изобретательного ума, чтобы освоить предмет. Здесь он выходит за рамки своей профессии художественного критика и становится эдаким вывернутым наизнанку Катоном[470] цивилизации.

В статье «Сахара изящных искусств»[471] прорывается плотина, и с лица земли стерты Джорджия, Каролина, Миссисипи и иже с ними. Первая струйка этого наводнения просочилась еще в предисловии к «Американскому кредо»[472] и вот превратилась в могучий поток. Картина охватывает весь регион к югу от линии Мейсона-Диксона, как будто сплошь заселенный придурковатыми Катилинами.[473] К концу истории автор смягчается – эта нежность от тоски.

Продолжаем в пафосной манере описаний из каталога: «Божественное озарение» посвящено вопросам вдохновения и его отсутствия; старая и печальная проблема человека, завершившего творческую работу. «Экспертиза популярной добродетели» в своем причудливом совершенстве доходит до восьми страниц – наконец-то вопрос о том, что такое неблагодарность, разрешен с абсурдной, но порожденной опытом справедливостью. «Уход Омнеса со сцены» – что касается угрозы смерти, лично я предпочитаю эссе на ту же тему «Обсуждение» из ранее вышедшей «Книги бурлеска»[474]. Сравнивать их трудно, вещь, о которой я говорю, сам Менкен истово считает одним из лучших своих произведений, это неотшлифованная шутливая безделица, такая же прекрасная, как, скажем, ранние эссе Марка Твена, в то время как «Уход Омнеса со сцены», написанный несколькими годами позже, – вещь гладкая, блестящая, сработанная из цельного куска. Это самое дотошное из когда-либо читанных мною исследование конкретного пятнышка на Солнце.

Далее в четырех абзацах излагается общеизвестная истина о том, что чрезмерная любовь к музыке – это аффектация, а последующие абзацы обесценивают оперу как форму. Что касается «Музыки завтрашнего дня», невежество вашего покорного слуги в этом вопросе должно заставить его скромно помолчать, но в «Tempo di Valse» сверхсовременный Менкен превращается в викторианца, настаивая на том, что надоевшее людям является более захватывающим, чем то, что они только-только научились создавать. Если его идея современных танцев проистекает из наблюдения за мужчинами, узнавшими о них на тридцать пятом году жизни, стирая подошвы на четырех квадратных футах ресторанного танцпола, автор оправдан; но я не вижу причин, почему шимми – это «дрыганье и кривляние»: профессионально исполненный, этот танец не столько смешон, сколько изящен и определенно так же сложен, как и любой вальс. Эту часть книги продолжают решительное осуждение музыканта по фамилии Хэдли[475], гениальная попытка увековечить Драйзера в литературном портрете и утешительные нападки на актерскую профессию.

В «Культе надежды» он защищает позиции относительно конструктивной критики – собственные и «Доктора Нейтана»[476] – весьма занимательное чтение, но «Иссохшее тысячелетие» – это лоскутное одеяло из «Répétition Générale[477]»[478], повторение в общих чертах тезисов его предыдущих книг. В «Приложении к деликатной теме» изложены его более поздние рассуждения о женщинах, разбавленные избранными высказываниями умников из «Смарт сет».

Отличная книга! Подобно Максу Бирбому[479], Менкен в своем творчестве неизменно узнаваем. Но то и дело удивляешься – само собой, он создал себе, книга за книгой, солидную литературную репутацию, которой может позавидовать любой американец, разумеется, он сделал для национальной литературы больше, чем любой из ныне живущих, и все-таки нельзя не сожалеть о столь полном успехе. Чем он займется