а стильный браслет стильных часов тускло поблескивал. — Она все равно меня выберет, а ты останешься на бобах.

— Вот что мне в тебе нравится, так это оптимизм. Неужели, своих денег не хватает?

— Ну, как тебе сказать… — Марек задумчиво потер переносицу. Жест получился аристократически-изящным и нисколько не манерным. Жаль, нельзя утешить себя мыслью, что Марек — голубой, ориентация у него традиционная, следовательно, рано или поздно Ника окажется в его постели. Лучше, конечно, поздно, а еще лучше — никогда, но в сказки Салаватов давно не верил. Женщинам нравятся рафинированные типы вроде Марека, женщины, словно дети, выбирают конфеты по обертке: чем ярче, тем лучше.

— Слушай, а зачем она тебе? — Поинтересовался Егорин, пользуясь отсутствием Никы. Кстати, где она пропала?

— Нет, допустим, я сообразил, что на деньги ты не претендуешь. Ты не так глуп, чтобы не понимать бесперспективность ваших отношений, но продолжаешь упорствовать. Неужто, любовь тому причиной? — В устах Марека слово «любовь» приобрело пошловатый оттенок полуночного траха с заезжанной клиентами и жизнью путаной.

— Любовь — страшное чувство. — Соизволил пояснить Егорин. Да что он вообще знает о любви?

— А ты у нас, значит, спец?

— Не вмешивайся. — Попросил Тимур, но просьба пропала втуне.

— Ведь все будет так, как он сказал.

— И что?

— Ничего. Но ты же не собираешься отступать перед этим уродом?

— Не собираюсь.

— Вот и ладненько. — Сущность довольно хихикнула и на прощанье добавила. — А у него в глазах цветные линзы…

— Ника, бесспорно, милая девушка, но ничего особенного, другую найдешь. Разуй глаза, в ней же ничего нет: ни фигуры, ни личика, она и держать себя не умеет.

— Еще одно слово и… — Тимур сжал руку в кулак. Потом разжал. И снова сжал. Марек правильно понял намек, рассмеялся, будто услышал нечто донельзя забавное, и замахал руками, словно мельница.

— Молчу, молчу…

— Молчи.

— Опять ссоритесь? — Ника с подозрением посмотрела на Салаватова и перевела взгляд на Марека, тот, отвесив шутовской поклон, почтительно произнес:

— Да нет, прекрасное созданье, разве уместны ссоры под кровом сего дома? Прекрасная дева кротостью и красой своей способна унять не то, что ссору — войну!

— А… Тогда понятно. — Ника моментально залилась румянцем и, отведя глаза в сторону, выставила на стол две бутылки. Длинную с янтарной жидкостью — надо полагать, коньяк, — и пузатую, из зеленого стекла — какой-то ликер. Чай был моментально забыт, а на столе, словно по мановению волшебной палочки, появились пузатые бокалы, розовая ветчина, краснобокие яблоки и что-то еще.

Ловко откупорив бутылку, Марек разлил коньяк по бокалам. Ликер Ники имел цвет и консистенцию сгущенного молока, а запах отчего-то был кофейный.

— Ну… За то, чтобы мечты сбывались! — Егорин провозгласил тост.

Коньяк желтой бомбой взорвался в желудке, наполняя кровь удивительным теплом и покоем.

За первым тостом был второй, потом третий, потом… Салаватов поднимал, не обращая внимания на тосты, он пил, чтобы пить. И мир стал лучше. И Марек не так уж плох, он вообще-то неплохой парень. В голове ни одной мысли.

— Еще накатим? — Предложил Егорин.

— Накатим. — Собственный голос звучал странно.

А куда исчезла Ника?

Время исчислялось бокалами, в которых плескался уже не коньяк, а нечто другое, с приторно-сладким вкусом и запахом кофе… винограда… спирта…

Мир превратился в водоворот.

Господи, сейчас, кажется, стошнит…

Год 1905. Продолжение

Юзефа Охимчика искали долго — почти трое суток, первый день Палевич не сильно волновался, как-никак доктор — личность темная, вполне мог сбежать, бросив Диану. Однако вещи, обнаруженные в комнате Охимчика, указывали, что побега как такового не было. Да и панна Тереза утверждала, будто бы доктор выехал налегке, вроде бы как в лес, за травами.

В лесу его и обнаружили, на той самой куче валежника, под которой Федор нашел звериные черепа. Вернее, на вышеупомянутой куче лежала голова, а само тело было как раз в яме. Связанные за спиною руки указывали на то, что доктор сначала был пленен, и лишь потом убит. Круглая дыра в левом виске и серебряный рубль во рту привязывали данное убийство к имевшим место ранее жертвоприношениям.

— Да что ж это деется, Господи Божешь мой. — Федор, до глубины души потрясенный сим злодеянием, еще больше уверовал в существование оборотня. Да и сам Палевич был ошеломлен.

— Вернулся, значит, на старое место.

В этом преступлении усматривался зловещий смысл. Юзеф желал денег, они их и получил, серебряный рубль во рту с успехом заменил все сокровища Камушевских.

— Засаду устроить надобно. — Присоветовал Федор. — Один раз вернулся, значит и второй раз придет.

В данном вопросе Аполлон Бенедиктович склонен был согласиться с Федором, и впрямь похоже на то, что данное место для неведомого душегубца является значимым. Хуже всего становилось при мысли, что, догадайся они устроить засаду раньше, то и Юзеф мог бы в живых остаться. В смерти доктора Палевич винил прежде всего себя. Он должен был предвидеть, что, раз Охимчик охотится за кладом, то рано или поздно он должен столкнуться с оборотнем. А Палевич, вместо того, чтоб убийцу искать, собственными проблемами занимался. Женится он, видите ли, изволил.

Засели с вечера, секрет Федор смастерил, хорошо, со знанием дела, видно, что не в первый раз в засаде лежит. Только в прошлые разы зверя поджидал, а теперь… Впрочем, и теперь зверь, разве ж человек, существо разумное, способен на поступки столь отвратительные? Аполлону Бенедиктовичу легче было думать о местном оборотне, как о звере. В зверя стрелять не страшно, зверя убить не совестно.

Смеркалось быстро. Просто вдруг в один момент небо упало на землю и разлилось по ней удивительно густой влажной ночью. Стало холодно, и Палевич мысленно поблагодарил Федора, прихватившего тяжелый овечий тулуп и бутыль рябиновой настойки, за предусмотрительность.

— Ишь сколько звезд. — Федор разговаривал шепотом, но в ночной тишине Аполлон Бенедиктович слышал каждое слово. — К заморозкам, видать. А ночь светлая, боюсь, что не придет. Светлой ночью тати не ходют. Что делать будем, если не придет?

— Придет. Должен придти.

— Ну, коли должен… — Федор, шумно вздохнув, оторвал взгляд от звездного неба и уставился вперед. С того места, где был устроен охотничий секрет, поляна просматривалась великолепно. В свете почти полной — день-два как на убыль пошла — луны трава и гладкие древесные стволы казались отлитыми из серебра и до того яркими, что смотреть было больно. Палевич зажмурился и едва не пропустил момент. Просто Федорово ружье над ухом вдруг рявкнуло сухим злым голосом и следом по лесу прокатился дикий, полный боли вой.

— Твою ж… — Федор выстрелил во