Он вдруг поскальзывается и теряет равновесие. Сердце у него подпрыгивает к самому горлу, когда он явственно видит собственную смерть, подстерегающую здесь в кромешном мраке. Он не ожидал, что она придет к нему так скоро. И не ожидал, что встретит ее с таким ужасом.

Мистер Хэнкок падает, пребольно ударившись копчиком о край ступени, и кубарем скатывается по лестнице на голый каменный пол. Тишина вокруг поистине необычайная – такая же совершенная, первозданная, как и темнота, здесь царящая. Однако он еще никогда прежде не ощущал свою живую телесность столь остро и болезненно. Какое-то время он неподвижно лежит плашмя на спине, потом с трудом встает, кряхтя и постанывая. Все кости вроде целы. Правая штанина бриджей, лопнувшая по шву, свободно болтается вокруг колена, и подземный воздух неприятно холодит ободранную кожу на нем. Костяшки тоже саднят, и когда он подносит кулак ко рту, на губах остается липкая влага с привкусом железа. Он слышал о вечных муках в геенне огненной, но никогда не слышал о посмертном воздаянии в виде вечных ссадин и царапин. Разбитые колени наводят скорее на мысль о чистилище, но мистер Хэнкок в чистилище не верит. «Если бы я умер, – успокаивает он себя, – я был бы более уверен в этом».

Свечу мистер Хэнкок выронил при падении, но тем не менее сейчас, утвердившись на ногах и несколько оправившись, он обнаруживает, что может кое-что разглядеть вокруг. В бледном зеленоватом свете смутно различаются кирпичный пол и стены, инкрустированные ракушками, из которых выложены погребальные урны, львы, акантовые листья и женщины с рыбьими хвостами. Источник этого света – странного, будто бы потустороннего, – находится где-то слева, футах в тридцати, и мистер Хэнкок, преодолевая острую боль в копчике, начинает медленно и осторожно двигаться к арочному проему, откуда, похоже, и истекает призрачное свечение. Поначалу ему боязно удаляться от лестницы, спасительного пути обратно наверх; но ведь на самом деле куда опаснее идти в темноту, чем из оной. В следующем помещении чуть-чуть светлее и стены украшены таким же образом. Свет сочится из арки впереди. А посему мистер Хэнкок не останавливается. Здесь, под землей, тишина просто оглушающая, и звук собственных шагов долетает до него словно откуда-то со стороны. Воздух густой и вязкий, но в нем пробегают ледяные струйки сквознячков. Мистер Хэнкок продолжает идти дальше.

Всего там оказывается четыре помещения, со сводчатыми потолками из незнакомого бугристого камня и с инкрустированными ракушками стенами; каждое из них чуть светлее предыдущего. В последнем помещении мистер Хэнкок наконец обнаруживает источник таинственного сияния – оно мягко мерцает на дальней стене, зыбко разливается по полу, расходится во мраке дрожащими полукруглыми волнами, перетекающими одна в другую и постепенно бледнеющими.

Да что же там светится-то?

Мистер Хэнкок подступает ближе, и его обдает пронизывающим холодом.

– Осторожнее! – внезапно раздается позади тревожный голос агента, в конечном счете все-таки спустившегося за ним следом. – Не упадите туда!

– Куда – туда?

– В бассейн. Не упадите в бассейн. Разве вы не видите?

– О. Конечно. Да, я вижу бассейн.

Теперь мистер Хэнкок ясно его различает: черный клин воды в черном полу пещеры, пульсирующий собственным мягким светом: точно сотни звездочек раз за разом вспыхивают в глубине, трепещут, мигают и тают.

– Что это такое? – спрашивает мистер Хэнкок.

– Каприз, – отвечает агент.

– Прощу прощения?

Агент сейчас выглядит как фокусник, у которого не получился любимый фокус.

– Грот, – поясняет он. – Ракушечный грот. Прилагается к дому.

– Но вот это! – Мистер Хэнкок, почти потерявший дар речи от изумления, указывает на мерцающий водоем. – Как это сделано?

– Понятия не имею, сэр. Я не инженер.

– Но… – Он обводит рукой стену, залитую странным неверным сиянием.

– Не знаю, право. Какое-то хитроумное устройство.

– А для чего это все?

– Ни для чего, просто так.

– То есть никакого практического назначения? Вообще никакой пользы?

Агент вздыхает.

– Мистер Брирли был человеком в высшей степени любознательным и охочим до всяких новшеств и экзотических забав, – медленно объясняет он.

Лицо мистера Хэнкока выражает не больше чем какой-нибудь пудинг. Этот человек с чернильными пятнами на пальцах, недавно потребовавший ярдовую линейку, чтобы обмерить стены спален, просто не в состоянии уразуметь, что порой вся прелесть вещи состоит именно в полной ее бесполезности; он напрочь лишен утонченной природной потребности владеть чем-то единственно ради удовольствия сознавать себя владельцем этого.

– Спросите вашу жену, сэр, – говорит агент. – Ваша жена прекрасно поймет.

Но мистер Хэнкок и сам понимает.

Моя жена – да, она моя. И этот дом тоже вскоре станет моим. И ребенок, о котором я мечтаю, вполне вероятно, однажды появится на свет. А если и дурацкому гроту тоже суждено стать моим, значит нужно отнестись к этому как к некому особому знаку Небес.

По лицу мистера Хэнкока медленно расползается удивленная, счастливая улыбка, когда он вдруг осознает, что судьба неспроста приберегла для него этот грот с водоемом: он же обещал миссис Хэнкок русалку.

Дептфорд, расположенный у подножия холма и у самой воды, защищен от студеных ветров с суши и насквозь пронизан прохладной сыростью. В доме Хэнкоков холод сгущается по углам, просачивается сквозь половицы и скапливается в пустых комнатах, подобно паутине. Миссис Хэнкок, перешедшая в кухню, чтобы не замерзнуть, поплотнее закутывается в шаль и подтаскивает стул к камину. Она вытягивает ноги к огню – скромная камлотовая юбка собирается складками вокруг голеней, и подштопанные чулки, почти чистые, чуть морщат на кончиках ступней, когда она удовлетворенно шевелит пальцами. Миссис Хэнкок вяжет кружевную манжету, сосредоточенно поджав губы, и когда она низко склоняет голову над своей работой, становится видно, как у нее под затылком, между простым батистовым воротничком и простым батистовым чепцом, слабо колышется на сквозняке выбившаяся прядь золотистых волос. Только по ним, пожалуй, и можно опознать в ней ярчайший бриллиант Дин-стрит – ну, если не считать поразительно скверного качества самого вязания.

Сейчас, сидя у камина, Анжелика думает: «Элиза обрадуется переменам, со мной произошедшим». Благоразумная миссис Фрост, безусловно, одобрит и скромное платье, и тихое усердие своей подруги. «Я полностью всем довольна, – скажет ей Анжелика. – Я наконец-то стала самой собой». Ведь и впрямь, хотя она еще никогда прежде не сомневалась в своих способностях столь сильно, у нее совершенно отчетливое ощущение, что ее жизнь, доселе беспорядочная и непредсказуемая, вошла-таки в предначертанное русло. Любой сторонний наблюдатель, глядя на нее теперь, с уверенностью заключил бы, что она дочь приходского священника, а если не священника, то состоятельного фермера, ну или, по крайней мере, самая любимая и благополучная дочь какого-нибудь портного в процветающем городке – ибо хотя Анжелика решительно не желает вспоминать о своем происхождении, память о нем живет в каждой фибре ее существа. Но вот она сидит здесь, образцовая женушка из среднего сословья, каковой ей от рождения и суждено было стать: занятая делом даже в час досуга, серьезная, спокойная, чистенькая и опрятная.