Г.! Я его получила. Видишь? Они не могут нас разлучить. Мне нужно было сказать тебе, что я тебя люблю, когда мы были вместе, но тогда я этого не понимала. Теперь я знаю. Напиши мне еще тысячу писем. Механическое апельсиновое дерево кажется мне крайне практичным. Я займусь чертежами. А.

Тогда мы написали «люблю» в первый раз, но не в последний. Стоит начать – и сложно остановиться. Мы писали «люблю, люблю, люблю» на чертежах винтолетов, на обратной стороне запросов о поставке высококлассных электромагнитов, на телеграммах с фронта, сообщавших о результатах испытаний. Мы строили туманные планы о побеге. Мы обещали друг другу, что встретимся снова и покроем друг друга поцелуями, а потом уйдем на Запад, держась за руки. Однажды Адела призналась, что уже не красива – думаю, она имела в виду раны, полученные в кабинете мистера Бакстера, – и я ответил, что мне все равно. На самом деле я не мог представить, что увижу девушку снова. От ее слов о любви у меня кружилась голова. Признаюсь, что вел себя как ребенок. Мы говорили о свадьбе и детях. Адела рассказала о том, где ее держат – всего в полумиле от меня, но все равно что в другом мире. Иногда мы боялись доверять свои мысли бумаге, порой мы были бесстрашны, а порой страх охватывал нас с той же силой, что и любовь, и тогда гонец передавал наши послания на словах. За свою жизнь я повидал много странного, но самым странным был рослый линейный офицер, шептавший мне на ухо: «Однажды мы будем мужем и женой под западным небом».

Мне приходили сообщения о том, что Трест Бакстера – Рэнсома разваливается на части, что его собственность конфисковали в Турлоу, а в Гибсоне обвалились его акции, что операции на Краю контролировать все труднее и все в таком духе. Я не обращал на них внимания и писал на обороте этих листочков о любви. Мы говорили друг другу, что свободный и чудесный город будущего будут населять мужчины и женщины, красивые и мужественные, как Адела, красноречивые, как я, и талантливые, как мы оба, – да, мы льстили друг другу. Можно ли нас винить? Думаю, что эта переписка была самым романтичным, что было в моей жизни. Не знаю. Вспоминая об этом сейчас, я не могу восстановить в памяти силу чувств, вызвавших у меня слова. В то время они были для меня всем, но это было всего лишь мгновением в чьей-то чужой жизни. Думаю, что я слишком много в жизни отдал амбициям и слишком мало – любви. Возможно, в мире будущего все будет иначе. Прости меня, Адела.

* * *

Адела была не единственной, кто тайком передавал мне письма. С течением времени дела с безопасностью в Хэрроу-Кросс обстояли все хуже и хуже. Думаю, можно сказать, что в войне наступил перелом. Семь Локомотивов было уничтожено, и, возможно, навсегда… или восемь, девять или ни одного – в зависимости от того, каким отчетам верить. Станции Арсенал, Драйден и Источник подняли бунт, а оставшиеся без командования войска Глорианы перешли на сторону Республики. Я слышал, что в самой Республике не всегда знали, кто ее союзники. В общем, вопрос о том, что являлось настоящей Республикой Красной Долины, оставался открытым. Любой мог одеться в красное и заявить, что выступает на стороне Республики и того, за что она борется. Насчет последнего тоже возникали разногласия, но все более-менее сходились в том, что Республика борется против того, что осталось от Линии. Странные были времена. Неопределенность царила и в самой Хэрроу-Кросс. Впервые за долгое время на улицах станции появилась преступность. Стены расписывались лозунгами. Движущиеся картинки по непонятной причине начали показывать вдвое чаще, а затем по непонятной причине запретили вовсе.

Однажды вечером у меня под подушкой появилось письмо от доктора Альверхайзен:

Я не поверил, что это письмо написала Лив. Но другое письмо, возможно, было в самом деле от Джона Кридмура:

А другое письмо, несомненно, пришло от Джима Дарка:

И нисколько не сомневаюсь, что еще одно письмо было написано мистером Энджелом Лэнгхорном, моим другом-«дождевиком»:

* * *

Я слышал об испытаниях в Логтауне и о том, сколько человек погибло с каждой стороны. Меня там не было. Не буду об этом писать.

* * *

В общем, линейные вывезли Аделу с Хэрроу-Кросс, и мы потеряли связь. Они перевезли девушку на станцию Свод. Когда она была в пути, Локомотив Свода исчез, и та станция тоже погрузилась в хаос, и я долго не мог узнать, куда увезли мою любимую. Перед тем как уехать, Адела прислала мне копии чертежей для реконструкции самоиграющего пианино. Я храню их до сих пор.

* * *

Как-то вечером, когда я как раз изучал эти чертежи, сидя за письменным столом в своих апартаментах, дверь распахнулась, и без всяких извинений в комнату с растерянным видом вошла моя адъютантка и объявила, что у дверей лаборатории собралась толпа:

– Они… Сэр, они…

– Ну, – сказал я, – на чьей они стороне? Что им нужно? Полагаю, мы в осаде? Это республиканцы?

Женщина захлопнула дверь и прижалась к ней спиной, не убирая пистолет. Похоже, мои слова прозвучали слишком радостно, и адъютантка посмотрела на меня с подозрением:

– Нет… Это… никто, сэр.

– Не может быть, – усмехнулся я. – В таком случае вас бы здесь не было. Вы хотите сказать, что не знаете?

– Они просто… люди с Хэрроу-Кросс, – пробормотала адъютантка. – Рабочие. Женщины и мужчины Линии. Я никогда… никогда такого не видела. Только не здесь.

Я встал, мне все еще приходилось опираться на трость. Положив чертежи и другие документы в чемодан, я подошел к стоявшей у двери адъютантке. Бедная женщина выглядела совсем потерянной. Я никогда ее раньше такой не видел и впервые испытал к ней что-то вроде товарищеских чувств, пожалев, что не знаю, как ее зовут.

Я приложил ухо к двери. Мне показалось, что сквозь постоянный грохот Хэрроу-Кросс где-то вдалеке слышны рассерженные выкрики.

– Сколько? – спросил я.

– Сотня или больше.

– Они знают, где я?

Мои апартаменты находились в двух шагах от лаборатории.

– Не знаю.