Столько лет прошло, а он не изменился – разве что стал чуть неспешнее и тягучее.

Я махнул Норе, и она выключила свет. Я раздвинул портьеры, и, смягчая декор, безвкусицу преображая в полуночный сад, гостиную залил оранжевый неон ФДР-драйв. Искусственные розы, позолоченные стулья, цветастый диван обернулись лесными цветами, зарослями подлеска, таинственными пнями.

Хьюз медленно подняла голову, и бледный свет омыл ее профиль.

Мы воззрились на нее в потрясении, не веря себе. Знаменитый подбородок с ямочкой, лицо как валентинка, широко расставленные глаза никуда не делись, но были изуродованы почти до неузнаваемости. Нам предстал разрушенный храм. Она перенесла чудовищную пластическую операцию – не прищипка да подтяжка, а вандализм: выпяченные скулы, глаза растянуты, словно она буквально расходилась по швам. Кожа восковая, пепельная, черные брови будто нарисованы тряским фломастером.

Нет в мире ничего вечного, время пожирает всякую розу, и Марлоу – наилучшее тому доказательство. Первым делом меня посетила мысль по мотивам фантастического кино: ее великая красота была инопланетной, пожирала ее, съедала заживо и бросила, оставив лишь обглоданный скелет.

– Вы пришли меня убить? – злорадно и, кажется, даже с надеждой прошелестела Марлоу, склонив голову, точно перед камерой, и явив нам позолоченный профиль. Те же склоны и углы, что в молодости («Профиль, по которому охота съехать на лыжах», – разливался Винсент Кэнби в рецензии «Таймс»), но теперь от прошлого остался только вялый набросок.

– Нет, – спокойно ответил я, сев напротив. – Мы пришли спросить про Кордову.

– Про Кордову?

Голос ее полнился изумлением, будто ей не приходилось выпевать это имя годами и теперь она обсасывала его, как карамельку.

– Его дочь отбросила коньки, – выпалила она.

– Что вы об этом знаете? – удивился я.

По-видимому, мы недооценили здравость ее ума.

– У девчонки не было ни шанса, – буркнула Марлоу себе под нос.

– Что-что? – шагнул к ней Хоппер.

Зачем он ее прервал? Убил бы пацана, честное слово. Хоппер сел в соседнее бархатное кресло. Марлоу проницательно улыбнулась:

– Это, я так понимаю, Тарзан, Грейстоук, повелитель обезьян[87]. Не дотягиваешь – еще надо рычать и махать дубиной. Интересно, как тебе пойдет набедренная повязка. А тут у нас кто? – ядовито осведомилась она, вперившись в Нору. – Кордебалет. Ты, Дебби, так ноги не разведешь, чтобы в середину взяли. А вы, – и она повернулась ко мне, – недоделанный Уоррен из «Красных»[88]. Вы трое – пердеж художественно озадаченных. И вы спрашиваете про Кордову? – Нарочитая усмешка – будто в горло просыпалась галька. – Так блохи задирают головы к небесам и вопрошают, зачем звезды.

– Кончай дурочку валять, актриса, – сказал Хоппер.

– Она не валяет, – вполголоса возразила Нора, чопорно присев на диван.

– Мы не уйдем, пока не расскажете…

– Хоппер, – оборвал я.

– В таком случае мы, я так понимаю, будем сожительствовать. Ты спишь в гостевой. Я больше быков не укрощаю. Но имей в виду, простыни не меняли с тех пор, как я спала с Гансом, – они еще липкие.

Хоппер вскочил и включил торшер в углу – комната внезапно озарилась голубым. С тем же успехом мог кислотой плеснуть. Ахнув, Марлоу скрючилась и опять спрятала лицо.

– Выключи, – велел я, но он будто и не услышал.

Положение стремительно ухудшалось, а мои выговоры Хопперу, видимо, только раззадоривали Марлоу.

– Александра Кордова. Что вы знаете? – вопросил он, нависнув над ней.

– Ни капельки, ничегошеньки! Ты что, глухой, Ромео?

– Хоппер! – Я встал.

– Дулю с маком, – чирикнула Марлоу. – Фигу с маслом. Ни хрена. Ей настали кранты, прямо как родилась.

– Она сама не понимает, что несет, – сказала Нора.

– Что, выбивать из меня будете? Прикончите меня? Вот и славно. Наконец-то у меня будет марка с портретом. А у Александры нету. Никто про нее не вспомнит. Умерла зазря.

Я и глазом не успел моргнуть – Хоппер уже тряс Марлоу за плечи:

– Да тебе до нее как!..

Я рванулся к ним, отодрал его от Марлоу и швырнул на диван.

– Ты совсем с дуба рухнул? – заорал я.

Хоппер, похоже, и сам ошалел. Я обернулся к Марлоу. Та неподвижно осела в кресле.

Гос-споди боже.

Кажется, Хоппер вытряс из нее последние капли жизни.

Теперь нам всем грозит рандеву с Искрометным Стариканом.

Нора кинулась к торшеру, щелкнула выключателем, и гостиная вновь расплылась темными дремотными лозами и острыми камнями, а Марлоу свернулась в кресле юрким раненым зверьком. В припадке ужаса я расслышал ее хныканье – жалобный скулеж из чернейших глубин нутра.

– Простите нас, – шепнула Нора, присев на корточки и положив руку ей на коленку. – Он не хотел вас обижать. Принести вам попить? Воды, может?

Скулеж резко оборвался – будто кнопку нажали.

Марлоу подняла голову:

– О да, дитя мое. Там где-то есть… м-м… газировка. – Изогнувшись, она указала подбородком. – В шкафу, вторая полка – за «Островом сокровищ» найдется… м-м… вода. Будь любезна, голубушка, принеси.

Она энергично потыкала пальцем в стеллажи, обрамленные стенной росписью – нарисованные розы взбирались к потолку по шпалерам. Нора порылась за книгами.

– Тут только виски. – Она извлекла большую бутыль и прочла: – «Бурбон „Хэвен-Хилл Олд Стайл“».

– Неужели? Какая жалость. Должно быть, Люсиль конфисковала мой эвиан. Вечно пеняет мне за то, что много пью воды. Гонит на собрания, к анонимным водохлебам, или как там этих гадов зовут. Придется довольствоваться… м-м… бурбоном, дитя мое. Неси мне мой «Хэвен-Хилл». И поторапливайся.

Нора замялась.

– Отдай ей бутылку, – сказал я.

– Она же на таблетках сидит?

Интуиция подсказывала мне, что старушка Марлоу не сидит ни на каких таблетках – и вообще ни на чем. Бросилась на меня со шкафа, как летучая обезьяна из Страны Оз, и с рефлексами полный порядок. Словоблудие у нее, похоже, чисто психическое, побочный эффект одиночества и безвылазной жизни в четырех стенах. К тому же, хоть она и играла ужас от нашего вторжения, я видел, что ей не терпится выступить перед живыми зрителями.