Книжный шкаф в углу чуть не лопался от журналов; к нему прислонилось сложенное кресло-каталка. Письма поклонников расползлись по комнате, как паразиты: торчали во всех закоулках и щелях, заполняли все пустоты, грудой лежали на стопке журналов «Хелло!» и «Стар» аж семидесятых годов – на обложке одного красовался уродливый портрет Марлоу («ОБДОЛБАНА! МАРЛОУ ЛОЖИТСЯ НА ЛЕЧЕНИЕ», – гласил заголовок «сенсационного расследования ее тайного недуга») – и на переплетенных листах, которые оказались сценарием Пэдди Чаефски «Возбудитель» в пятнах кофе. Оскароносный сценарист даже черкнул Марлоу записку на титульном листе: «Мисс М – я писал это, думая о Вас. П.». Я вытащил другую кипу бумаг – оказалось, распечатки результатов поиска в «Гугле».

Марлоу Хьюз. Результатов: примерно 32 000 000.

Хоппер читал очередное письмо, Нора склонилась над старыми флаконами из-под духов и шкатулками с драгоценностями на туалетном столике – разглядывала фотографии, по-моему, младенца в сепии, вставленные за раму испятнанного зеркала.

– Давайте шевелиться, – прошептал я. – Вы проверьте другие комнаты. Я осмотрюсь здесь и пригляжу за ней.

Им не очень-то хотелось уходить. Сама спальня действовала как барбитурат – в этих Помпеях утраченных надежд можно было рыться вечно. Однако Нора кивнула, засунула фотокарточку за раму, и оба гуськом вышли, прикрыв дверь.

Я покосился на холмик под простынями. С места он не сдвинулся.

Возле туалетного столика была еще одна дверь. Я подкрался, осторожно ее толкнул и включил свет.

Я попал в большую, распухшую от одежды гардеробную – покоробленные лодочки и шпильки выстроились шеренгами, противоположная дверь ведет в ванную.

Едко пахло нафталином. Одежда, видимо, в основном наследие семидесятых-восьмидесятых. В самом углу, будто надеясь остаться незамеченными, из-за стайки вечерних платьев в блестках выглядывали бледно-лиловые портпледы. Девять штук. Можно и глянуть. Я отдернул платья, снял первый портплед, расстегнул молнию.

Ты подумай. Внутри висел модный белый костюм, в котором Хьюз снималась в «Дитяти любви». Весь в травяных пятнах, на внутреннем кармане бирка костюмерши Ларкин.

Я расстегнул следующий портплед. Тот же костюм. Затем еще один – то же самое, но этот забрызган кровью. Я ногтем поковырял ржавые потеки. Вполне похожи на настоящие.

Я раскрыл следующий портплед. Опять костюм, крови и грязи еще больше, юбка порвана. В следующем портпледе костюм абсолютно чистый, ослепительно-белый.

В фильме Хьюз носила только этот белый костюм, время действия – всего один день. Очевидно, Ларкин сшила девять таких костюмов, с разной густотой заляпав их кровью, грязью, по́том, пивом и травой – в зависимости от того, что происходит с Хьюз по ходу сюжета. К концу фильма, после всего, что героиня пережила, охотясь за шантажистом, своим бывшим сутенером, – ее насилуют, избивают, колют седативами, гоняют по стройкам, по шоссе и переулкам, – побуревший костюм изодран в клочья. Она сдирает его с себя и сжигает в барбекю на своем безмятежном заднем дворе в пригороде, а потом заползает в постель к спящему мужу – педиатру, который не знает и никогда не узнает о прошлом жены и о той преисподней, в которой она провела последние двадцать четыре часа.

В жутких последних кадрах он сонно ее обнимает, а она, сна ни в одном глазу, смотрит в темноту их аккуратненькой спаленки – картина, где сгустились все представления Кордовы о тонких связях между людьми, о черных тайнах души, в предельной гуманности скрываемых нами от тех, кого поистине любим.

Я сфотографировал костюмы на телефон, повесил портпледы на штангу и выключил свет.

В спальне я изумленно застыл.

Постель пустовала.

Холмика нет. Розовые атласные простыни отброшены.

– Мисс Хьюз?

Ответа не последовало. Твою ж мать.

85

Наверняка прячется где-то здесь.

Кресло-каталка стоит у книжного шкафа, дверь закрыта. Я приподнял кроватный подзор из розовой тафты.

Только комья клинекса.

Я рывком раздернул занавески, сходил осмотреть ванную. Пусто. Только две горящие лампочки над замызганным зеркалом, на столике россыпь старой косметики – румяна и меловые пудры, накладные ресницы в пластиковых коробочках, – а за дверью обвис красный халат. Я отодвинул душевую занавеску. На проржавевшем душе болталась замурзанная мочалка, на многоэтажной полке – грязные бутыли. «Прелл». «Брек силк-н-холд». Надеюсь, она мыла голову и после того, как все это выпустили.

Нору я обнаружил в соседней комнате среди чемоданов и старых коробок. Включив лампу, она рылась в шкафу.

– Я потерял Марлоу.

– Что?

– Отвернулся, а она сбежала.

– Но Гарольд же говорил, что она без кресла не может.

– Гарольд заблуждался. Она шустрая, как вьетконговец.

Мы выскочили в коридор. Обыскали комнату за стенкой – вычурную гостиную, которая смахивала на прогнивший террариум, – и перешли в старомодную кухню, где Хоппер фотографировал газетные вырезки, магнитами пришпиленные к холодильнику, – выцветшие развороты с портретами Марлоу.

– Здесь ее быть не может, – сказал Хоппер, когда я изложил проблему. – Я тут всю дорогу.

При этих словах я заметил, как прямо у него за спиной кухонная дверь качнулась.

– Мисс Хьюз? – окликнул я. – Не пугайтесь. Мы просто хотим поговорить.

Я шагнул к двери, а она распахнулась, чуть не вмазав мне по лбу, и миниатюрная фигурка, облаченная в черный атлас – лицо под просторным капюшоном, – со свистом спикировала на меня с напольного шкафа, замахнувшись мясницким тесаком.

Я без труда отбил удар – силы в ней было что в одуванчике, – и тесак пролязгал по полу. Плечики ее были пугающе хрупки – точно оградный шест под пальцами. Я машинально разжал руки, а она развернулась, со всей дури пнула меня в промежность и вылетела из кухни. Дверь зашаталась на петлях. Мы кинулись следом, и Хоппер цапнул ее за капюшон халата.

Марлоу завизжала и забилась. Хоппер обхватил ее руками и поволок в гостиную, где усадил в пурпурное бархатное кресло под искусственными пальмами.

– Уймитесь, – сказал он. – Мы вас не тронем.

Нора включила люстру, и Марлоу мигом свернулась клубочком, лицом зарывшись в коленки, спрятавшись под халатом, – ночной цветик, не выносящий света дня. Черная тряпка с помидорной подкладкой – больше на кресле будто и не было ничего.

– Выключите свет, – сипло прошептала она. – Выключите!

Мороз продрал меня по спине. Тот самый голос.

Голос у Марлоу был уникальный – «голос, что целыми днями нежится в ванне», как написала Полин Кейл в восторженной рецензии на «Дитя любви» в «Нью-Йоркере». Точнее не скажешь. Даже когда Марлоу убегала от бандитов, висела над пустотой, цепляясь за стенку дома, бензином поливала шантажиста и поджигала его спичкой, голос ее неспешно истекал тягучим медом.