– Вас к телефону, – кричит Уэйд. – Можете взять трубку в нашей с Линетт спальне.

Голос у него серьезный, напуганный, неприятно слышать такой с верхушки лестницы. Мягкий щелчок закрывшейся двери.

– Что такое? – скрипуче осведомляется Викки, натягивая на колени розовую юбку так, точно нас с ней застукали забавлявшимися самым что ни на есть срамным петтингом. Бретелька ее лифчика теперь вся на виду.

– Не знаю.

А между тем на меня нападает страшное, такое, что кости ныть начинают, предчувствие кризиса, мысль, что я запамятовал о чем-то важном и это грозит мне подлинным бедствием. О некой особой статье, которую должен был написать, но почему-то махнул на нее рукой, и теперь в Нью-Йорке все бегают по коридорам и пытаются придумать, как меня отыскать, срочно. Или, быть может, о пасхальном свидании, назначенном не один месяц назад и забытом мной, правда, на свете нет женщины, с которой я был бы настолько дружен, чтобы ей захотелось повидаться со мной. Я, во всяком случае, такой не помню. Я чмокаю – это обещание вернуться – обтянутое тканью колено Викки, встаю и направляюсь к двери, чтобы выяснить, в чем дело.

– Не уходи, – говорю я.

Когда я выхожу из столовой, начинает приоткрываться дверь кухни.

Наверху темный, короткий, застланный ковром коридор ведет к ванной комнате, в которой горит свет. Две двери по одну его сторону закрыты, зато открыта одна по другую, и из нее исходит голубоватое свечение. Я слышу впереди щелчок термостата, негромкий посвист воздушной струи.

Я вступаю в ночное святилище Уэйда и Линетт, с горящей у постели лампой под голубым абажуром. Постель тоже голубая, с оборчатым балдахином на четырех столбах, большая, широкая, как тихое озеро. Каждая вещь занимает здесь отведенное ей и только ей место. На ковриках ни морщинки. Туалетный столик поблескивает. На синем кресле без подлокотников, что стоит у окна, выходящего на продуваемый сейчас ветром лодочный канал, никаких кучек носков либо чулок не наблюдается. Дверь в ванную скромно прикрыта. В воздухе висит запах пудры. Как уголок, в котором чужак может разговаривать по телефону, эта комната – само совершенство.

Телефон с добросовестно тлеющей на нем ночной лампочкой стоит на столике у кровати.

– Алло, – говорю я, решительно не представляя себе, что сейчас услышу, топя ожидание в оборчатом безмолвии.

– Фрэнк? – Голос Экс серьезный, надежный, дружелюбный. Услышав его, я мгновенно оживаю. Но присутствует в нем и какая-то непонятная нотка. Что-то еще не сказанное, причина, по которой только она одна и могла позвонить мне.

И я ощущаю, как по моим ногам пробегает сверху вниз холодок.

– Что случилось?

– Все в порядке, – отвечает она. – У всех все хорошо. Все живы-здоровы. То есть не так чтобы все. Человек по имени, постой, сейчас посмотрю, да, Уолтер Лаккетт, судя по всему, умер. Я его не знаю. Имя вроде бы знакомое, но откуда – не помню. Он кто?

– Что значит «умер»? – Меня окатывает струя облегчения. – Я с ним разговаривал этой ночью. У себя дома. Ничего он не умер.

Экс вздыхает, линия погружается в тупое молчание. Я слышу, как по другую сторону коридора, за закрытой дверью, Уэйд Арсено мягко и многоречиво втолковывает что-то сыну. На заднем плане бубнит телевизор – низкое гудение толпы, далекий свисток судьи. «Ну так вот, в наилучшем из возможных миров…» – произносит Уэйд.

– В общем, – негромко говорит Экс, – с полчаса назад мне позвонили из полиции. Там считают, что он умер. У них есть письмо. Оставленное для тебя.

– Ты что хочешь сказать? – спрашиваю я, окончательно сбившись с толку. – Послушать тебя, так он покончил с собой.

– Застрелился, сказал полицейский, из дробовика.

– О нет.

– Жена его, по-видимому, куда-то уехала из города.

– Она на Бимини с Эдди Питкоком.

– Хм, – произносит Экс. – Ладно.

– Что «ладно»?

– Да ничего. Извини, что позвонила. Просто только что услышала твое сообщение.

– Где дети?

– Здесь. Они встревожены, но ты тут ни при чем. Когда позвонили из полиции, трубку сняла Клари. Ты с этой, как ее? (Первоклассная мичиганская демонстрация отработанного безразличия.)

– Викки.

Викки Как-Ее.

– Мне просто любопытно.

– Уолтер был у меня вчера, засиделся допоздна.

– Понятно, – говорит Экс. – Мне очень жаль. Так вы, значит, дружили?

– Вроде того.

В комнате Кэйда кто-то три раза подряд громко хлопает в ладоши, потом присвистывает.

– У тебя все хорошо, Фрэнк?

– Ты меня потрясла.

На самом деле я чувствую, как у меня холодеют кончики пальцев. И вытягиваюсь навзничь на шелковом покрывале кровати.

– Полиция хочет, чтобы ты им позвонил.

– Где он?

– В паре кварталов отсюда. Кулидж, сто восемнадцать. Я могла даже слышать выстрел. Так это близко.

Я смотрю сквозь проем в балдахине на идеально голубой потолок.

– И что я должен сделать? Или ты уже все мне сказала?

– Позвонить сержанту Бенивалли. У тебя все в порядке? Хочешь, я тебя где-нибудь встречу?

По ту сторону коридора разражается хриплым хохотом Кэйд. «Разве это, черт подери, не правда? – восклицает Уэйд. – Самая растреклятая правда и есть, клянусь!»

– Да, хорошо бы ты меня встретила, – шепотом говорю я. – Только я сначала тебе позвоню.

– Ты, собственно, где сейчас? (Именно так разговаривает ее старый, брюзгливый любовник: «Где ты подвернешься мне в следующий раз?»; «Где тебя, собственно, носило?»)

– В Барнегэт-Пайнсе, – тихо отвечаю я.

– Где бы он ни находился.

– Так можно будет тебе позвонить?

– Если хочешь, просто заезжай. Конечно.

– Я позвоню, как только выясню, что должен сделать.

Почему я говорю шепотом, понятия не имею.

– Позвони в полицию, ладно?

– Ладно.

– Я понимаю, что не обрадовала тебя этим звонком.

– Мне сейчас не до радостей. Бедный Уолтер.

Мне хотелось бы увидеть на светло-голубом потолке хоть что-то знакомое. Все что угодно.

– Позвони, как приедешь, Фрэнк.

Но разумеется, ничего там не видно.

– Хорошо, – говорю я.

Экс кладет трубку, не сказав больше ни слова, как будто «Фрэнк» – это то же самое, что «До свидания. Люблю тебя».

Я звоню в справочную, выясняю номер полиции Хаддама и тут же набираю его. И в ожидании ответа пытаюсь припомнить, попадался ли мне когда-либо на глаза сержант Бенивалли, – наверняка попадался. Бывая в муниципалитете, я видел всех наших макаронников. При нормальном течении жизни они неизбежны и знакомы, как старый чемодан.