– Мистер Баскомб, – произносит, тщательно выговаривая буквы, голос. – Не так ли?

– Да.

Я признаю его сразу – голос широкогрудого детектива с маленькими глазками, уродливыми отметинами угрей и короткой стрижкой. Человека с мягкими толстыми ладонями, который снимал отпечатки моих пальцев, когда ограбили наш дом. Столько лет прошло, а я помню, какими они были мягкими. Хороший, по моим воспоминаниям, малый, но меня он, конечно, забыл.

Строго говоря, сержант Бенивалли вполне мог беседовать сейчас с записью на автоответчике. Мертвые и выжившие для него примерно то же, что для перевозчика мебели рояль, – штука громоздкая, но работа есть работа, и вечером о ней можно будет забыть.

Он равнодушно объясняет, что хотел бы привлечь меня для опознания «покойного». Никто из соседей участвовать в этом не желает, и я неохотно, но соглашаюсь. С Иоландой на Бимини связаться не удается, однако его это, похоже, не беспокоит. Он говорит, что может отдать мне лишь термофакс письма Уолтера, поскольку само оно необходимо ему в качестве «вещественного доказательства». Так как Уолтер оставил записку и для полиции, какие-либо подозрения относительно убийства отсутствуют. Уолтер, говорит он, покончил с собой, выстрелив себе в голову из охотничьего ружья, время смерти – около часа дня (я как раз играл на лужайке в крокет). Закрепил ружье на телевизоре и дотянулся пультом управления до курка. Когда в квартиру вошли, телевизор работал – показывал встречу «Никсов» с «Кавалерами» в Ричфилде.

– И еще, мистер Баскомб, – говорит сержант на сей раз неофициальным, не служебным тоном. Слышно, как он перебирает бумаги, как выпускает в трубку табачный дым. Я знаю, он сидит за металлическим столом, в голове его вертятся другие преступления, другие, более существенные, события. В конце концов, и там сегодня Пасха. – Могу я задать вам вопрос личного характера?

– О чем?

– Ну… – Шуршат бумаги, задвигается металлический ящик стола. – Были ли вы, типа, дружны с мистером Лаккеттом?

– Вы хотите спросить, не поссорились ли мы? Нет.

– Я, э-э, имел в виду не ссору. Скорее романтические отношения. Нам это было бы полезно знать.

– Чем же, интересно?

Сержант Бенивалли вздыхает, я слышу, как скрипит его кресло. Он снова выпускает в трубку дым.

– Это помогло бы, э-э, понять случившееся. Только и всего. Разумеется, отвечать вы не обязаны.

– Нет, – говорю я. – Мы были просто знакомыми. Состояли в «клубе разведенных мужей». Однако мне ваш вопрос представляется вторжением в мою личную жизнь.

– Работа такая, мистер Баскомб, без вторжений никак не обойтись.

Ящики открываются и закрываются.

– Хорошо. Просто я не понимаю, зачем вообще это обсуждать.

– Ничего-ничего, спасибо, – устало произносит сержант Бенивалли. (И этих слов я тоже не понимаю.) – Если меня здесь не будет, попросите копию письма у дежурного. Назовите свое имя, скажите, что вы можете, э-э, опознать покойного. Хорошо?

Голос его становится вдруг бодрым без всякой на то причины.

– Будет сделано, – раздраженно отвечаю я.

– Спасибо, – говорит сержант Бенивалли. – Приятного вам дня.

Я кладу трубку на аппарат.

День выдался неприятный и приятным уже не станет. Пасха обернулась дождем, перекорами, смертью. Теперь ее не спасти.

– Что-о-о? – вскрикивает Викки, потрясенная и изумленная смертью человека, которого она и не видела никогда, лицо ее морщится от боли и безучастного неверия.

– Почему, о нееет! – восклицает Линетт и дважды крестится – быстро-быстро, не покидая кухонной двери. – Бедняга. Бедняга.

Я сказал им только, что скончался мой друг и мне придется сейчас же вернуться домой. «Голландские малыши» и горячий кофе уже стоят на столе, но Уэйд с Кэйдом все еще наверху – сглаживают трения.

– Ну конечно, возвращайтесь, – сочувственно соглашается Линетт. – Медлить не стоит.

– Хочешь, я с тобой поеду? – По непонятной причине идея эта вызывает у Викки ухмылку.

Почему мне кажется, что она и Линетт заключили, пока я говорил по телефону, некое сочувственное перемирие? Договор о взаимопонимании, положивший пределы, верхний и нижний, прежним обидам и исключивший меня. Семья неожиданно и официально смыкает ряды, оставляя меня за бортом. Такова неприятная особенность одинокой жизни – ее способность громоздить одну беду на другую. (Сукин я сын!) Я уеду, а они разожгут, так сказать, семейный очаг, достанут ноты и будут петь любимые старые песни – одиночество вместе. Я отозван в самый неудачный момент, до того, как они поняли, насколько я им по душе, насколько им хочется, чтобы человек вроде меня всегда был с ними рядом. Упреждающая, злонамеренная смерть бесцеремонно влезла в мои дела. Липкий запах ее облек меня с ног до головы. Я и сам его чувствую.

– Нет, – говорю я. – Тебе там делать будет нечего. Оставайся здесь.

– Что ж, это истинная правда, верно? – Викки поднимается, подходит ко мне, стоящему в сводчатой двери столовой, берет меня, чтобы ободрить, под руку. – Но я тебя хоть провожу.

– Линетт… – начинаю я, однако она уже машет мне с дальнего конца стола чайной ложкой.

– Ни слова, Фрэнки Баскомб. Поезжайте, позаботьтесь о вашем друге, он в вас нуждается.

– Передайте Уэйду с Кэйдом мои извинения.

Больше всего на свете мне хочется остаться, провести здесь еще один час, распевая «Эдельвейс», а после дремля в кресле, пока Викки будет полировать свои ноготки и мечтания.

– За что? Что тут происходит? – Услышавший шум Уэйд вышел посмотреть, что случилось. Он стоит наверху лестницы, на пол-уровня выше нас, наклонившись так, словно собирается спорхнуть вниз.

– Я тебе потом все объясню, папочка, – говорит Линетт и прикладывает пальцы к губам.

– Вы случайно не переругались? – неуверенно спрашивает Уэйд. – Надеюсь, никто ни на кого не наорал. Вы почему уезжаете, Фрэнк?

– Умер его лучший друг, только и всего, – сказала Викки. – Из-за этого ему и звонили.

Ну понятно: Викки хочет, чтобы я убрался отсюда, и поскорее, и еще до того, как я поверну ключ зажигания, она позвонит в Техас своему кобелю.

А что я такого сделал? Неужели долгожданная жизнь должна идти ко дну лишь потому, что тон, которым я говорил, не заслужил ее одобрения? Неужели любовь столь хрупка? Моя вот как-то покрепче.

– Мне чертовски жаль, Уэйд.

Я поднимаюсь по затянутым ковровой дорожкой ступеням, чтобы пожать его жесткую руку. Неуверенность не покинула ни его, ни меня окончательно.

– Мне тоже, сынок. Надеюсь, вы к нам вернетесь. Мы тут будем, никуда не уедем.

– Он вернется, – чирикает Линетт. – Викки об этом позаботится. (Викки на сей счет помалкивает.)

– Попрощайтесь от меня с Кэйдом, – говорю я.