отбит у поляков. Пошли в атаку и дворянские полки. Решающим моментом в наступлении стала вылазка, которую возглавил Минин. Взяв три дворянские сотни и роту поляка П. Хмелевского, воевавшего на стороне ополчения, он напал на гетманские отряды, караулившие брод у Крымского двора, и обратил их в бегство. Поляки бежали, преследуемые Мининым, вплоть до своего стана, увлекая за собой и другие части. Замешательство противника стало сигналом к общему наступлению. Пехота вылезла из «ям» и напала на вражеские укрепления на рву Земляного города. Пожарский выступил со стороны «государевых садов», Трубецкой – со стороны Лужников. По словам Авраамия Палицына, казаки нападали на них «ови убо боси, инии же нази, токмо оружие имуще в руках и побивающе их немилостиво». Гетман лишился значительной части войска, а также 400 возов с продовольствием и отступил. Сил для новых атак у Ходкевича уже не было. Он передал польско-литовскому гарнизону просьбу потерпеть еще две недели и удалился (28 августа).

Казалось бы, обессиленный польско-литовский гарнизон представлял собой легкую добычу. Однако рознь в русском стане не прекращалась. Более того, в войске начались новые нестроения. 5 сентября в полки к князю Трубецкому приехали братья Иван и Василий Петровичи Шереметевы. Старший из них уже проявил себя как враг нижегородского ополчения. Теперь же они, объединившись со «старыми заводчиками всякого зла», тушинцами князем Г. П. Шаховским, И. В. Глазуном Плещеевым и князем И. Засекиным, начали подговаривать казаков на бунт. «И по Иванову наученью Шереметева, атаманы и казаки учинили в полках и по дорогам грабежи и убивства великие». Шереметев также подговаривал казаков убить князя Пожарского, ограбить ратных людей и идти воевать Ярославль, Вологду и иные города. Об этом сообщала грамота нижегородского ополчения на Вологду, к архиепископу Сильвестру и воеводам князю И. И. Одоевскому и князю Г. Б. Долгорукову, призывая их «жить с великим опасением». Даже если в грамоте содержались какие-то преувеличения, ясно одно: вражда между двумя ополчениями продолжалась.

Компромисс был достигнут в конце сентября. В 20‐х числах были написаны отдельные грамоты двух князей Дмитриев – Пожарского и Трубецкого, – а 2 октября датирована их общая грамота, причем имя князя Трубецкого стоит на первом месте. В другой грамоте два князя сообщали на Белоозеро, что «по приговору всех чинов людей» они «стали в единачестве и укрепились», что будут совместно с «выборным человеком» Кузьмой Мининым «доступать» Московского государства. Были созданы единые органы управления («розряд и всякие приказы»), которые разместились на Трубе (ныне Трубная площадь).

Объединенные силы двух ополчений вели приступы и бомбардировали Китай-город и Кремль из Замоскворечья, с Пушечного двора, с Кулишек и с Дмитровки. На случай новой попытки прорыва было укреплено Замоскворечье: прорыт ров, поставлены плетни и выставлены караулы. Вероятно, во время обороны Кремля была использована и испорчена уникальная стоствольная пушка, отлитая мастером Андреем Чоховым в 1587 году. Об этом уникуме писал С. Маскевич:

Там, между прочим, я видел одно орудие, которое заряжается сотнею пуль и столько же дает выстрелов; оно так высоко, что мне будет по плечо, а пули его с гусиные яйца. Стоит против ворот, ведущих к Живому мосту.

А в 1640 году во время «досмотра» литейщик А. Якимов «со товарищи» установили, что «в московское разоренье у тое же пищали засорилось каменьем и грязью и ядрами закачено 25 зарядов и тем де зарядом помочь они не умеют». Ранее у пушки «залилось» 35 сердечников. Во время боев с ополчением были испорчены еще 25 стволов, и в результате к 1640 году работали всего 40.

В Смутное время было немало осад, но, пожалуй, московская затмевает остальные своими ужасами. Еще до прихода нижегородского ополчения к Москве у осажденных началась цинга. Последнюю партию продовольствия (несколько возов зерна) удалось доставить 15 (25) июля. Правда, как замечает Маскевич, каждому «только по шапке досталось». В сентябре положение гарнизона стало отчаянным. По иронии судьбы, оккупанты, захватившие огромные богатства, мучительно страдали от голода.

Поляки сообщали королю об ужасах голода: отцы едят детей, поручик Трушковский съел двух сыновей, гайдук съел сына, другой – мать. Осажденные судились за тела мертвых родственников, претендуя на то, чтобы их съесть; ротмистр, назначенный судьей, убежал с судилища, боясь, как бы его самого не съели. «Пехота сама себя съела и ела других, ловя людей» (дневник Будило (Будзилло)).

Невольный страдалец архиепископ Арсений Елассонский изнемогал и боялся «сделаться пищею воинов». По его воспоминаниям, «многие умирали каждый день от голода, и ели все скверное и нечистое и дикорастущие травы; выкапывали из могил тела мертвых и ели. Один сильный поедал другого».

Еще страшнее описания из дневника киевского купца Богдана (Божки) Балыки:

Октобря 16 дня выпал снег великий, же всю траву покрыл и корепя, силный и неслыханый нас голод змогл: гужи и попруги, поясы и ножны и леда костища и здохлину мы едали; у Китайгороде, у церкви Богоявления, где и греки бывают, там семо и травою живилися, а що были пред снегом наготовали травы, з лоем свечаным [50] тое ели; свечку лоевую куповали по пол золотого. Сын мытника Петриковского з нами ув осаде был, того без ведома порвали и изъели, и иных людей и хлопят без личбы поели; пришли до одной избы, тамже найшли килка кадок мяса человеческого солоного; одну кадку Жуковский, товарищ Колонтаев, взял; той-же Жуковский за четвертую часть стегна человечого дал 5 золотых, кварта горелки в той час была по 40 золотых; мыш по золотому куповали; за кошку пан Рачинский дал 8 золотых; пана Будилов товарищ за пса дал 15 золотых, и того было трудно достать; голову чоловечую куповали по 3 золотых; за ногу чоловечую, одно но костки, дано гайдуку два золотых и пол фунта пороху – и не дал за тое; всех людей болше двох сот пехоты и товарищов поели.

Ратники из ополчений меняли осажденным продовольствие на драгоценности, но этот бизнес был рискованным. Опасность грозила с двух сторон: казнь со стороны «начальников» или западня голодных «сидельцев». Солдаты убивали и ели зазевавшихся русских – съесть врага было не так ужасно, как своего. Часто жертвами каннибализма становились пленники («вязни»). «Вязнев московских килканадцать[51] человека пихоте